Солнце и Замок

Разумеется, сей мрачный образ, персонификация мук и смерти, несет в себе эмоциональный заряд немалой силы, однако его воздействие далеко не всегда так уж просто предугадать. «Волхва» я в то время еще не прочел, а значит, у Фаулза позаимствовать этой мысли не мог, хотя она там имеется, но, откуда бы она ни взялась, меня вдруг осенило: а ведь кроме ужаса пытуемого либо казнимого на свете есть и ужас тех, кто вынужден пытать либо вершить казни! Одна из основных мыслей агностиков старой школы состоит в том, что существование боли «опровергает» или, по крайней мере, противоречит существованию Бога. Какое-то время мне думалось, что держаться мнения, будто существование боли подтверждает или же служит одним из доказательств бытия Божия, было бы еще проще.

Агностики довольствуются утверждением, будто чувство боли эволюционировало само по себе в качестве средства, позволяющего избегать серьезного ущерба для здоровья. Об этой гипотезе можно сказать следующее. Во-первых, поразмыслив всего пару минут, всякий найдет полдюжины куда лучших средств достижения той же цели (одно из них – разум, также развившийся эволюционным путем, однако чем разумнее организм, тем острее он способен чувствовать боль). Во-вторых, с данной задачей боль, по большому счету, не справляется: вспомните хоть о человеческих существах, прыгающих на мотоциклах через фонтан перед Сизарс-палас, хоть о собаках, гоняющихся за автомобилями.

А вот чего у боли действительно не отнять: боль играет роль мотиватора, воздействующего на нас всевозможными не слишком-то очевидными способами. Именно боль учит нас и состраданию, и злорадству, именно боль приводит людей, не верящих, будто Господь мог бы допустить ее существование, к мыслям о Боге. О том, что Христос умер в мучениях, говорилось тысячу раз. Упоминания о том, что он был «скромным плотником», навязли в зубах, многим из нас набили оскомину до тошноты. Однако никто на свете, похоже, не замечает, что орудиями пытки и казни послужили дерево, гвозди и молоток, что человек, воздвигавший крест, вне всяких сомнений, тоже был плотником, что человек, вколачивавший гвозди, был в равной мере и плотником и солдатом, и плотником и палачом. Мало этого, лишь считаные единицы, по-моему, обращают внимание на то, что, хоть Христос и был «скромным плотником», единственной изготовленной им вещью, о которой нам известно нечто определенное, оказался не стол, не стул, а «бич из веревок».

А если Христос знал не только боль мученика, но и боль мучителя (что мне представляется несомненным), то мрачный образ палача также вполне может быть образом героическим и даже священным, наподобие резных африканских Христов.

Ну и, наконец, мне хотелось создать произведение о новом варварстве. Одну из мудрейших вещей, какие я когда-либо слышал, сказал Дэймон Найт о научной фантастике тридцатых годов:

– Все мы живем в ее будущем.

Да, так и есть. У нас имеется и телевидение, и космические полеты, и роботы, и «механические мозги». Над теми самыми лучеметами, бластерами, из которых на моей памяти то и дело палил Флэш Гордон (если не предпочитал воспользоваться мечом), сейчас напряженно работают, и, вероятно, не более чем лет через десять они также войдут в обиход. Сегодня задача научной фантастики состоит не в описании чуть гипертрофированного настоящего, а подлинного будущего – времени, разительно отличающегося от настоящего, но тем не менее логически вытекающего из него. Подобных образов будущего, ясное дело, не один и не два. Есть будущее, где человечество ради новых источников сырья и пищи возвращается в море. Есть будущее его полного истребления. Ну, а задуманному мною мрачному образу и его путешествию навстречу войне, на мой взгляд, лучше всего подходило, так сказать, будущее бездействия, в коем человечество, упорно цепляясь за древнюю родину, за континенты Земли, попросту ждет у моря погоды, существует, пока не иссякнут денежки в кошельке.

Вот таким и будет ответ на твой, Марк, первый вопрос. Больше, пожалуй, тут сказать нечего. Все эти мысли, потребности, озарения и так далее брыкались, брыкались в моей голове, а после я свел их в книгу. Второй вопрос куда проще. У меня есть занятие. Дело. Джек Вудфорд[26] в одной из своих книг заметил, что большинство утверждающих, будто хотят писать, в действительности хотят бросить рутинную работу. По-моему, со времен Вудфорда ситуация нисколько не изменилась, и тем, кто так думает, я всем сердцем сочувствую – ужасающее количество ремесел отвратительны до предела, и мне сказочно повезло наткнуться на одно из немногих приятных.