Солнце на антресолях

– Шоколад там самый лучший! Это тебе не бабаевские шоколадные зайцы, девушка! – Дядя горько хохотнул. – Но ведь началась же у вас новая жизнь! Настоящая демократия! Борьба за место под солнцем! И тут же все обратно замели гэбисты… Пошли опять пугать всех танками, бомбами… Душить свободную мысль…

Я поняла, что дядя толком ничего не скажет. Потому что ему нечего сказать. И его единственный способ существования – это ругать страну, где он родился и вырос, где жил не случайно, ведь он не еврей и не армянин, не молдаванин и не цыган, у которых, наверно, есть право не любить русских и Россию, ведь в их жилах течет другая кровь, и они, не желая того, помнят другое. Генетическая память куда-то зовет, толкает, не дает любить эту страну и культуру, даже если они здесь временно и вынужденно находятся. А дядя жил на той земле, где поколение за поколением рождались и умирали его предки. И он при этом ничего больше не умеет, только выискивать плохое, говорить об этом, недобро вышучивая все и вся, поэтому его и взяли на радио вести передачу про то, как плохо все в России. Наверное, когда-то он делал это искренне, вот как мой папа. Ведь папа искренне переживает, искренне негодует, ссорится с нами, пытается что-то доказать. А дядя Коля еще за это и деньги получал всю жизнь. О чем можно с ним говорить?

Дядя Коля неожиданно схватился за бок, с той стороны, где сердце.

– Что? – спросила я, хотя меньше всего мне хотелось бы сейчас говорить с ним о его здоровье.

– Ничего, девушка, ничего, – ответил мне дядя Коля. – Сказка такая есть, знаешь? Про старую волшебницу. Позвала она к себе двух сестер. Одну злую, другую добрую… И решила проверить, кто из них достойна того, чтобы волшебница подарила им одно удивительное…

Дядя не успел договорить, потому что в башенку осторожно по ступенькам вошла мама, неся огромную дымящуюся чашку, из которой неожиданно приятно пахло малиной. Мой-то чай, который я заварила, пах старой соломой.

Дядя умильно посмотрел на маму, а мама – на дядю. Вот и выяснили, кто добрая сестра, а кто злая. Осталось выяснить, что добрая волшебница собирается нам подарить.

– Вот, – сказал удовлетворенно дядя. – Я почему-то так и думал, когда увидел ваши лица в Интернете. Что ты, Вася, добрая женщина. А девушка твоя – не очень.

– Я на папу похожа, – объяснила я. – У меня очень злой папа. Антисоветчик, диссидент и либерал.

– Сашенька! – ахнула мама, и искренние слезы, как обычно, выступили на ее глазах. – Как же ты можешь! И потом, либерал – это не ругательное слово, не вали все в одну кучу…

– Мам… – Я вздохнула и не стала ничего говорить. А что тут скажешь?

– Посему… – Дядя надел очки, лежавшие на узком подоконнике за его спиной, и стал похожим на облезлого барина, который в свободное время читает Гете и Ницше. А поскольку занятого времени у него нет, то он читает, читает и потихоньку забывает о той реальности, в которой живут остальные. Дядя достал, и вправду, как волшебник, из ниоткуда, тонкую папочку, в которой было несколько файловых листочков. – Вот я хочу…

Мама встревоженно взглянула на дядю, придвинула табуретку поближе к нему и погладила по руке.

– Я поняла. Не надо думать о плохом.

Дядя удивленно посмотрел на нее.

– Почему о плохом? Я вот написал тебе разрешение, чтобы ты пошла в милицию, попросила открыть мою квартиру – она ведь так и стоит закрытая уже тридцать лет, я ключи хранил-хранил, да куда-то задевал. Все перекладывал, и всегда они были – на стене у меня в Мюнхене висели…

– Я ж говорю – слишком вы русский, дядя… – встряла я.

Дядя небрежно отмахнулся от меня, а мама с осуждением покачала головой.

– Есть ключи где-то, но найти не могу. А мне сон приснился – что в моей квартире кто-то живет. Ходит, стенки все красным выкрасил… И серпы отовсюду острые торчат… Жуть. Вот я и хочу дать тебе документ, нотариальное разрешение, чтобы ты пошла и посмотрела, что там и как. И если кто-то там есть, чтобы ты выгнала его.

– А с серпами что делать? – спросила я.

– Хорошо, – кивнула мама дяде, от меня лишь отмахнувшись. – Конечно, не переживай.

– Вот. А потом, я посмотрю, как там будет… – Дядя почесал большое ухо. – Я, может, эту квартиру и… – Он не стал договаривать, выразительно посмотрел на маму.

Он даже зря это говорит. Он не знает, забыл, наверное, или никогда не знал, какая моя мама. Она встанет посреди ночи, чтобы соседке, которая с ней через раз здоровается, помочь вытереть пол, если у той прорвало стиральную машину. Или будет толкать во дворе машину, застрявшую в сугробе, моя мама, ростом один метр пятьдесят три сантиметра…

– Я думаю, что у предателей Родины квартиру давно гэбисты забрали, – сказала я, поставила чашку с остывшим недопитым чаем, пахнущим перепрелой травой. – Мам, я жду тебя внизу.

– Сашенька! – ахнула мама.

– Я не буду больше здесь находиться.

– Ты… ты с ума сошла! – прошептала мама. – Мы же к дяде…

– Ты что, не слышишь, зачем он тебя позвал? Зачем мы в такую даль ехали? Я не буду сейчас… Потом поговорим… Я буду стоять внизу, пока ты не спустишься.