Солнце сияло

Вопрос ее не предполагал моего ответа, и, задав его, она сама же на него и ответила. Имя деда заставило меня посмотреть на Арнольда взглядом, преисполненным, не скажу почтительности к его деду, и не уважения, нет, а уважительного любопытства, скажем так. Не знать это имя было невозможно. Я бы знал его, если б даже не родился в семье члена союза композиторов, хотя и работающего начальником смены на заводе. Музыка такого-то, объявлял диктор по радио, музыка такого-то, звучало по телевизору, и все это был дед Арнольда, орденоносец и лауреат всех возможных премий – в государстве, которого уже год как не существовало.

Однако поверить в это требовалось время, даже как бы некоторое усилие, и я сказал Ире:

– Иди ты!

– Чего иди? – возмутилась она. – Других людей у нас в доме не может быть.

– Странно, – пробормотал я, словно бы пытаясь и никак не в силах понять. – А что здесь тогда делаю я?

– Ты – другое дело, – с быстрым смешком торопливо проговорила Ира, касаясь моего виска носом и с мурлыканьем принимаясь тереться им.

Я удовлетворился этим ответом. Как, собственно, удовлетворился бы и любым другим. Кстати, происхождением от известного деда странное поведение Арнольда объяснить было невозможно.

– А Лариска же в ГИТИСе учится, она певица, – переставая тереться и отстраняясь от меня – впрочем, не слишком, так, чтобы слышал лишь я, продолжила Ира. Первое, что она сказала о сестре за все время, как мы заново столкнулись с ней в дверях парадного входа в Стакане. Тема сестры негласно была у нас под запретом. – Она певица, у нее планы… потому ей и нужно этих послушать.

Я не среагировал на Ирины слова даже движением лицевых мускулов. Принял к сведению – и лишь.

Еще один ртутный шар, пущенный вслед нежному серебру шампанского, завершил наконец работу, начатую его предшественниками: кожа у меня стала истончаться, истаивать, подобно весеннему ледку с асфальта под утренними лучами солнца, – и вот я утратил ее. Возраст исчез. Время остановилось. Делись неизвестно куда прошлое и будущее, все пространство бытия было теперь захвачено настоящим, а оно являло собой один бесконечный, как Вселенная, и краткий, как молниевая вспышка, преходящий миг, где все было так же значительно, как и не имело никакого значения.

Первым делом, попросив прибавить у телевизора звук, не обращая внимания на жуткие вопли длинногривого субъекта, изображавшего пение, слыша лишь старательно отбухиваемый ударными ритм, я оторвал танец с Ирой. Бог его знает, что это был за танец, чистотой жанра он не блистал. Я включил в него и рок-н-ролл, и танго, и твист, даже вальс – тысячу и одно движение. То я прижимал Иру к себе, то отбрасывал на всю длину руки, то отпускал вообще, чтобы крутануться вокруг себя волчком. Я скакал, я скользил, я выделывал па, которым позавидовал бы Барышников, и заставлял Иру делать то же самое.

Потом, когда длинногривый смолк и спустя некоторое время, после положенной разговорной интермедии, оркестр, сопровождая пение нового певца, только уже без гривы, зазвучал вновь, я пригласил на танец хозяйку дома. С ней я, естественно, не позволял себе того, что с Ирой, да и медленная, с романсовым подкладом мелодия не располагала к тому, и мы станцевали с нею нечто вроде танго с прививкой вальса. Так что можно было и разговаривать. Весь разговор, от и до, у меня, разумеется, не удержался в памяти, но главный его сюжет трепещет во мне неостывшей струной и по сию пору.

– Саня, вы удивительно заводной! – всплывает во мне голос моей партнерши по танго с прививкой вальса.

– Да, Изольда Оттовна, не без того, – отвечаю я, надо полагать, не без некоторой рисовки.

– Не знаю, хорошо это или не очень.

– Это хорошо, но не очень.

Смех моей партнерши свидетельствует о том, что моя находчивость доставляет ей удовольствие.

– Правильно, я слышала, Ярослав Витальич сказал вам: чувствую быстрый журналистский ум.

– Да я и без журналистики ничего себе, не слишком глуп. – Теперь моя интонация – самоирония; надеюсь, достаточно явственная и понятная.

Моя партнерша смеется снова.

– Нет, вы, думаю, потому и стали журналистом, что у вас такой ум.

– Журналистика – это не предел моих мечтаний, Изольда Оттовна, – говорю я.

– Интересно. А где же предел? Вернее, что?

– Знать бы, Изольда Оттовна! Полцарства за то, чтоб знать! Как за того коня.

– А у вас есть полцарства?

– Нет. Но степень желания. Равна полцарству.

– Саня! – восклицает моя партнерша. – Как говорит мой житейский опыт, в большинстве случаев, когда наступает время расплачиваться, полцарства становится жалко.

Тут с ответом у меня происходит заминка. Мне вовсе не хочется углубляться в дебри жизненного опыта, куда меня, сама того не желая, увлекает Ирина мать.

– Ну, если у меня никакого полцарства, то нечего будет и жалеть, – нахожусь я, в конце концов, как ответить.