Солнце сияло

Но вот как мне было дать ей эту затрещину? Я никогда не умел бить первым. В любых драках. «Бить человека по лицу я с детства не могу», – это у Высоцкого про меня. Не совсем про меня, но почти. Я могу и по лицу, но только не первым. А первым – нет, никогда, что бы мне ни грозило, как бы я ни понимал, что рискую проигрышем. Я могу ударить только в ответ. Только после того, как ударят меня.

Я взял Иру за запястья (для чего мне пришлось половить ее руки) и хорошенько встряхнул:

– Замолчи! Хватит! Кто кому изменял – еще надо выяснить! Мог не сообщать тебе – и живи как хочешь. А я весь в белом!

– В белом?! Не сообщать?! Гад! Сволочь! Подонок! Он хотел мне не сообщать! Отпусти руки, гад! Отпусти, сволочь!

О, как меняет гнев хорошенькие женские лица. Даже не меняет. Уродует – вот будет точно. Сама медуза Горгона во всем своем непередаваемом безобразии ярилась передо мной.

– Не сообщать. Спокойно, – сказал я. – Мне все равно, в любом случае все запрещено. Больше двух килограммов не поднимать, женщины не касаться.

Вот что на нее подействовало не хуже затрещины. Она как споткнулась в своем крике, замерла – и затем, через паузу, произнесла:

– Что ты несешь? Это еще почему?!

В тот миг я внутренне расхохотался. Слететь в одно мгновение с такого фортиссимо до пиано. Задним числом, вспоминая этот момент, я пойму, что, слетев к пиано, Ира призналась в ненатуральности своего гнева. Полагай она в действительности, что всему причиной был я, очень бы ее задело известие о моем ауте!

Но тогда мне подумалось: она переживает за меня. Сочувствует. И я, несмотря на то, что клокотал внутри крутым кипятком, преисполнился к ней за это сочувствие благодарности.

– Чтобы сетчатка снова не отслоилась, – сказал я. – Никаких физических усилий. Жить, как травка.

– Ты серьезно?

«Шучу», – хотелось съерничать мне, но я себе не позволил.

– Вполне серьезно. Теперь уловила?

Выражение, с которым Ира смотрела на меня, уже не напоминало о свирепой героине древнегреческих мифов.

– Уловила, – сказала она. – Ни фига себе! – После чего подергала руки, требуя отпустить ее, я отпустил, и она спросила: – А что тебе выписали? Трихопол?

– Какой трихопол? От чего?

– Ну, от трихомоноза.

– А почему ты думаешь, что это трихомоноз? Результат анализа будет только завтра известен.

– Нет, – сказала она быстро и с особой твердой правдивостью в голосе. – Я просто предположила.

Эта правдивость голоса выдала ее с головой. Она виляла и таилась, ей было что скрывать, и она избрала тактику наступления как лучший способ защиты.

– Ирка! – вырвалось у меня. – А ведь это ты!

– Что я? – произнесла она со строгостью, которая была один к одному слепок с ее правдивости.

– Ты! Это ты! Ты мне изменяла. Ты причина всему!

Она помолчала, глядя мне в глаза все с той же усиленной строгостью. И – не заботясь о том, насколько эстетично это выглядит, – собрав в комок и свернув на сторону рот.

– Нет, это не я, – проговорила она наконец, возвращая рот на место.

– А кто же?

– Ты мне правда не изменял? – вместо ответа спросила она.

– А ты мне? – счел я необходимым дать ей сдачу той же монетой.

Рот у Иры снова предпринял попытку свернуться набок. Но тут же утихомирился.

– Ну, раз я нет и ты нет, – сказала она, – значит, Ларка не долечилась. Кретинка!

– Лариса? – переспросил я.

Вот всегда так, когда нужно переварить услышанное, переспрашиваешь и без того совершенно понятное и ясное для сознания – словно глухой. Терпеть не могу подобной манеры в других, борюсь с нею в себе, но всякий раз, как доходит до дела, неизбежно терплю поражение.

– Кретинка! – вместо того, чтобы подтвердить свое обвинение, повторила Ира. – Кретинка, какая кретинка!

– Если ты знала, что это она, что же ты так на меня набросилась? – не смог я удержать себя от упрека.

– Потому что забыла о ней. Еще мне о ней думать было! Ты с ней после того, на Новый год, больше ничего?

Странное дело: ответить на этот вопрос было сложнее, чем тогда, в новогоднюю ночь, поменять одну на другую.

– Я тебе уже все сказал, делай выводы, – нашелся я, как вывернуться.

– Значит, подарочек на Новый год. Кретинка, ох, кретинка! А ей замуж нужно. Вот влипла! Ну влипла!

Это уже было слишком. Так горячо переживать, пусть и за сестру, но которая устроила нам подобное удовольствие! Я счел необходимым охладить Ирин пыл:

– По-моему, мы все влипли. А ей надо было долечиваться, а не по чердакам лазить!

– Да? – Ира смотрела на меня с таким видом, словно это не она была со мной в ту новогоднюю ночь на чердачной площадке, а некое ее, не имеющее к ней никакого отношения другое «я». Этакое абсолютное alter ego. – Но виноват ты! Не трахнулся бы с ней в первый раз, не было бы второго!

У меня не имелось никаких козырей на руках, чтобы отбиться. Правда – тот козырный туз, который не побить ничем.

Поэтому я сказал со всей грубостью, на которую только вообще способен:

– А тебя никто не просил трахаться со мной дальше! Сама захотела.

– Это не снимает с тебя вины! – Губы у нее сжались, словно она собралась играть на трубе.

– А ты, прежде чем групповуху устраивать, должна была выяснить, долечилась она, не долечилась!