Солнцестояние (СИ)

Разметавшиеся волосы, потный лоб, аромат ее пьянит, сводит с ума – после того, как она пройдет по комнате, ему нельзя дышать, он возбуждается даже не от физического присутствия Дис, а от напоминания – ее запах, запах прелой листвы, каштанов, кленового сиропа, зеленых гранатов.

«Выйти…».

В коридоре грохот, наверняка – дети. Или Торин. Что он узнает, распахнув дверь? Что предстанет перед ним? Увидит ноги своей сестры, скрещенные за поясом своего лучшего друга. Услышит недвусмысленные стоны. Похабные замечания Дис, которая, распаляясь, такого могла наговорить, что Двалин никогда не успевал выйти вовремя.

Это разрешенное желание – сожрать ее в поцелуях? Владеть не только ее телом, но и всей ее душой? Жадно вылизывать с ног до головы, вбиваться в нее по рукоять, насаживать на себя, обнимать, не отпуская? «Когда же меня отпустит, - мрачно думал Двалин, а перед глазами все плыло в радужных разводах, в безумной пляске, - отпусти же меня, Дис. Отпусти, я не хочу без тебя, не могу без тебя, будь ты проклята, ведьма Дис… ненавижу тебя, обожаю, хочу тебя, не могу…».

И, содрогнувшись, последним усилием воли он покидает ее тело, падая на кровать рядом, пока она, сведя бедра, вздрагивает в нарушенном, неправильном оргазме, точно так же закусив руку. Жалкое подобие удовольствия от соединения. Если есть для гнома что-то хуже смерти, так это – вот оно. Нежелание жизни. Разомкнутые объятия. Отказ всем телом. Всей сутью отказ.

Так и было почти с самого начала – она играла с ним, он любил. Ей везло в игре, а он привык проигрывать ей. Дис вела во всем. На руках у нее всегда были козыри драконьей масти, а самый главный – ее самообладание. Самодостаточность.

- Я сестра узбада. Ты его клинок. Я – вдова. Ты не был женат. У меня есть дети. Ты… ты видишь, как мы далеки от того, чтобы быть вместе без риска для чести Торина? – холодно озвучила она однажды – хоть Двалин и не спрашивал ни о чем.

- Я не дам вида, - жалко оправдался он, хмурясь, поджимая губы – как бы размышляя над ее словами, но заранее согласный на любые условия. Дис знала это.

- Хорошо, если так.

Если бы она была такой, как другие! Если бы он тоже был вдов, ну или она… или как… как так вышло, что Двалин привык говорить – «наши дети» про Фили и Кили, и никто, ну вот никто его не останавливал и не поправлял? Сложно упрекнуть в чем-то столь прославленного воина, даже если он своими словами невольно присваивает себе чужих сыновей. А другого отца дети Дис не знали. Вроде жили в одном доме. Ели за одним столом. Все общее: одежда, быт, распорядок дня, проблемы и маленькие радости. И все равно, между ними навсегда проклятая честь рода, тесные коридоры и темные углы, и ненавистная нищета.

Двалин хотел помочь – и не мог. Хотел работать, как все – но получалось так себе. Не так. Если бы не нужно было есть и спать. Но приходилось; и больно было видеть, что в растрепанной прическе Дис ранняя седина, и скорбная морщинка между глаз и в уголке губ, и вечно красные глаза от недосыпа, от мыльного камня, от бесконечной стирки и штопки. И руки почти всегда в порезах, царапинах и мозолях: кухня, огород, нудная повседневная работа, неблагодарная и все время повторяющаяся.

Кусок не лез в горло, когда Двалин думал, какой ценой он достался. Ценой ее красных глаз, ее недосмотренных сладких снов, ее уставшей спины. Было бы все иначе. Была бы она другой, и не пришлось бы прятаться по углам, и соединяться, не раздеваясь, второпях, на бегу. Только чтобы хоть как-то почувствовать себя еще живыми. Он бы запер ее в спальне, не давал бы трудиться, умер бы – но сберег ее.

Помогали вино и эль, и все чаще Двалин прибегал к этим испытанным средствам. И все чаще являлся к ней под хмельком, зная, что она этого не любит, но уже и не прогонит, раз пришел. Это его и довело до того длительного загула, из-за которого Дис ему отказала.

Не поверил. Полез, получил сковородой, и сразу – с размаху и всерьез, без шуток. Озлился. По пьяному делу мстил – блевал в коридоре, рвал рубашку, заплетающимся языком пел гадкие песенки. Разбил окно, с настоящим стеклом. Научил маленького Кили материться, что тот радостно усвоил, да еще так надежно – не отучить потом. Она созерцала его выходки с ледяным спокойствием. Протрезвев, Двалин стыдился себя, не смел смотреть ей в глаза. Чтобы снова видеть ее, приходилось напиваться.

Так и жили. Десятилетия! Другие столько в законном браке не живут, сколько они – в тайном союзе. Прячась по коридорам, расставаясь, сражаясь в своей странной партизанской войне.

- Для тебя это все игра, - сказал как-то Двалин с тяжким вздохом. Дис лишь плечами пожала.

- Грустно совсем без игры, - пояснила она, и провела рукой по его обнаженной груди, - что ж ты такой сложный, Двалин.

- Какой есть.

- Вы за нами вернетесь из Эребора?

- Вы поедете за нами.

- Не ходили бы вы туда, - вдруг сказала гномка, приникая к его плечу, и прячась под его руку, - жили как-то, и слава Махалу. И дальше бы жили не хуже…

Вот, вот оно! Может, играла она из страха жить по-настоящему. Кое-как играть, но не рисковать. Но Двалину игр мало.