Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

В комнате стало так тихо, что, казалось, слышно было, как бьются их сердца. Ладо и Авель стояли не дыша, а Васо спокойно, не торопясь, занимался своим делом. Вот он положил первый лист, машина лязгнула, бумага зашуршала, и Васо поднял вверх свежий, пахнущий краской оттиск. Ладо взял его дрожащими пальцами, жадно впился глазами в строки. Полюбовавшись, передал Авелю. Оттиск был великолепен, самый придирчивый знаток типографского дела не мог бы к нему придраться. Через секунду друзья уже держали в руках второй оттиск — на этот раз на русском языке. Он был так же хорош, как и первый.

Человеку за всю его жизнь не так уж много выпадает минут полного, абсолютного, ничем не замутненного счастья. Вот такое совершенное, ни с чем не сравнимое счастье испытали в тот миг трое друзей. Ладо не удержался, кинулся обнимать Васо и Авеля.

С аппетитом подкрепившись, они с утроенной энергией принялись за работу- Станок исправно трудился всю ночь. А утром, сложив грузинские и русские прокламации в две большие стопы, они так же тихо и незаметно, как и вчера, покинули конспиративную квартиру.

Напечатанным прокламациям надо было дать ход. Вечером на квартире Виктора Бакрадзе собралась вся их группа, и после короткого обсуждения они дружно постановили, что ни одна напечатанная ими прокламация — не только из тех, что были уже готовы, но и те, что будут напечатаны впредь, — не должна оставаться в Баку. Все они будут отправляться в Тифлис.

11

В сентябре 1901 года Авель получил письмо от отца. «Здравствуй, дорогой мой сын Авель! Посылаю тебе нижайший наш родительский поклон, от всего нашего родительского сердца, я и твоя маты Сердечный привет посылает тебе также твой брат Серапион, все твои родственники и добрые соседи.

Сын мой Авель! Весной получили мы твое письмо и с тех пор ничего о тебе не знаем. Вот уже в третий раз я посылаю тебе весточку и все никак не дождусь от тебя ответа. Мать твоя очень волнуется за тебя, только и бредит, что твоим именем. Что за времена настали, говорит, что дети не хотят жить с родителями! Ничего бы, говорит, худого не случилось, ежели бы наш Авель вернулся домой да жил вместе с нами. Вот тогда, говорит, ни одна собака не могла бы облаять нашу участь.

Сын мой Авель! Уж коли не удостоился я повидать тебя, так хоть письмом нас когда-никогда побалуй, не забывай родителей. А лучше всего — не омрачай нашу старость и найди время удостоить меня и мать твою своим приездом.

Это письмо писал с моих слов расстрига Илико. С тем остаюсь твой любящий тебя отец Сафрон Енукидзе».

День был воскресный. Накануне всю ночь напролет они печатали прокламации, разошлись только утром. Нынче же днем отпечатанную партию листовок надо было отправить в Тифлис.

С тех пор как они создали свою маленькую типографию, у Авеля не оставалось ни минуты свободной. Чтение корректуры легло целиком на него и Ладо. У Ладо началась такая резь в глазах, что он даже стал пользоваться очками. Вечерами, после занятий с кружковцами, они по очереди работали в типографии. Хорошо, если оставалось время хоть немного поспать. А утром, как всегда, на работу.

Но Авелю нравилась такая жизнь. Он по-настоящему полюбил типографское дело. Ну а кроме того, его сердце согревала мысль, что каждая отпечатанная ими прокламация — это новая бомба, брошенная в ненавистную твердыню проклятого царского строя.

Отцовское письмо взволновало Авеля. Несмотря на вчерашнюю бессонную ночь, он лежал с открытыми глазами — сна не было ни в одном глазу — и думал, вспоминал…

«Почему остыло твое сердце, сыпок?» — словно наяву услышал он тихий, грустный голос отца.

Нет, неправда! Не остыло его сердце. Знали бы родители, как он скучает по ним, по своему дому, по родной деревне, по горам Рачи. Но разве объяснишь им, почему он не возвращается домой? Ведь сколько времени уже он и в Тифлисе не был! От Этери получил два-три письмеца, наспех ответил ей, пообещав, что скоро приедет хоть ненадолго. Но обещания своего не выполнил: работы столько, что нет времени даже подумать о близких. Да, скоро восемь месяцев, как он не был в Тифлисе. За это время дело, затеянное ими, приняло такой размах, на который они и сами не рассчитывали. Все это, конечно, благодаря могучей воле Ладо Кецховоли. Не человек — огонь!

Огонь-то огонь, но голова у него всегда остается холодной. Удивительно, как этот страстный, увлекающийся человек ухитряется сохранить такую ясность мысли, такую мудрую, осторожную предусмотрительность.

Спустя месяц после того, как они установили станок и сделали первые оттиски, Ладо вдруг объявил:

— Братцы! Не кажется ли вам, что надобно менять место? Похоже, соседи стали на нас коситься.

Как старый мудрый зверь чует приближение опасности, так и он, Ладо, вдруг ощутил какое-то смутное, казалось бы, ни на чем не основанное беспокойство. Их странные исчезновения по утрам и столь же таинственные появления по ночам вызывали невольное любопытство- у окружающих. Пока это любопытство было, быть может, вполне невинным. Но… Кто знает, чем это все кончится, куда приведет!