Соло для оркестра

Рудольф Калчик МОЙ ВАНЯ Рассказ-быль

В ту пору я жил в небольшом городке Южной Чехии, на улице, которая называлась Монастырской, у бабушки Кунцовой. После 9 мая почти в каждой семье был на постое советский солдат. Стояли теплые вечера, и солдаты любили посидеть на скамейках перед низенькими домиками, потому что прогретая солнцем улица и обмазанные белой глиной дома напоминали им далекую родину.

Только у бабушки Кунцовой не квартировал никто, хотя и она просила поселить к ней солдата.

И вот однажды появился паренек в военной форме.

— Ваня, — представился он.

Мы как раз сидели за ужином, ели картошку не первой свежести и пили эрзац-кофе с козьим молоком. Бабушка внимательно на него посмотрела, как будто хотела с первого взгляда запомнить его лицо. Но это оказалось трудно: все красноармейцы были загоревшие, рослые, в гимнастерках и сапогах, звенели медалями и оружием. Гвардейцы!

Наш солдат оказался шофером и тоже был гвардейцем. Он сказал, что был в дороге сорок восемь часов и хотел бы немножко отдохнуть, потому что ночью поедет дальше. Ему не пришлось долго ждать: наша деревенская кровать в горнице была уже застелена и бабушка заботливо разглаживала тяжелые и высокие белые перины и подушки.

— Выспишься как дома, — сказала она.

Ваня смущенно провел рукой по коротко стриженной голове и отрицательно покачал головой.

— Такое не для меня… Доброй ночи, бабушка!

Он взял плащ-палатку, расстелил ее на полу, свернутую шинель положил под голову, свободную часть плащ-палатки набросил на себя и, лежа так, взглянул на свою хозяйку. Старая Кунцова была уже бабушкой и потому, конечно же, рассердилась.

— А ну-ка вставай сейчас же и ложись в постель! — закричала она так, что загоревшее лицо паренька вспыхнуло. — Что скажут люди, если увидят такое? Подумают еще, что старая Кунцова белья жалеет.

Но Ваня не согласился.

— Нет, бабушка, — сказал он твердо. — Так мне очень хорошо, честное слово. А на мягкой и чистой кровати я уж и не помню когда лежал. И поймите меня правильно… Спать на матушке-земле и на жестком полу я привык… Дома уж придется отвыкать от такой вот привычки.

Бабушке пришлось уступить. Она выглянула в окно. Нет, слава богу, никто не видит, что русский солдат спит у нее не в перинах, а на полу. Но переживать, конечно же, переживала. Пошла на кухню и там постелила себе на ночь. А мы с Ваней лежали в горнице и не спали.

А за окном лилась украинская песня. В открытые окна врывался аромат цветов и зелени.

— Где работаешь? — спросил русский парень.

— Учусь.

Он облокотился на руку и взглянул на меня с веселой улыбкой.

— Смотри-ка, мы… коллеги… Только я не сидел в аудитории уже три года.

— А я два.

— Очень люблю я литературу, — заметил он вдруг. — Анатоль Франс… Бальзак… Мопассан… Знаешь их?

— Кое-что читал.

И мы повели тихий разговор, потому что в майскую ночь все окна были настежь и все вокруг спали, в том числе, наверное, и бабушка Кунцова. По крайней мере ее не было слышно.

Долго говорили о разных книгах. Ваня знал литературу лучше, чем я. Но усталость брала свое, и он все чаще умолкал в ответ.

И тут я не стерпел:

— Ваня, может, ты все же ляжешь на кровать?

Но Ваня уже спал… Он, проведший свою машину по тысячам километров фронтовых дорог, спал на полу спокойно, без движения: так, наверное, спит камень или глубинная вода. А я лежал в мягкой постели и размышлял. И тут вдруг меня осенило: в перинах он бы попросту не уснул. Ему все представлялись бы мать и отец, сестры, их белая низенькая хата, где ждут не дождутся бойца с фронта. А ему надо было выспаться.

После полуночи Ваня зашевелился, поднес часы к глазам, свернул плащ-палатку и бесшумно подошел к низкому окну. Осторожно сняв с подоконника цветы, дышавшие ночной прохладой, он поставил их в сторонку на пол и ловко выпрыгнул на улицу.

Светила луна, и я, лежа в кровати, видел, как он перешел на противоположную сторону улочки. Затем слышал уже только его шаги.

На полу, у стены, где он спал, осталась банка мясных консервов.

Больше мы с ним никогда не виделись.

Перевод с чешского Т. Мироновой.

Ян Козак СЛАВНАЯ ГОДОВЩИНА

Вокруг, куда ни кинь глазом, вплоть до бледного горизонта, простиралась гладкая равнина, тихая, будто заколдованная; заколдованными казались и дома в деревне.

Безжизненные пределы, до самых корней прожженные солнцем. Впрочем, нет — тронувшая деревню широкая волна подхватила вытянутые, построенные заодно с хлевом и сеновалом деревянные хаты, подхватила и унесла, а вместо них выплеснула в старые сады рядом с колодцами и торчащими костылями журавлей чистенькие, умытые коробочки кораллово-розовых домиков.

Не будь проклятой едкой пыли, Матейовице запросто сошли бы за квартал городских особняков, подумал Эмиль.

Розоватые и перламутрово-серые фасады домов слепили его.