Соло для оркестра

— Да, — сказала она едва слышно и сглотнула слюну.

— Кто-нибудь мог бы подумать, что разводом все кончается; наоборот, с него все начинается. Вы, может быть, мне возразите, что не надо было мне сразу опять жениться, тут вы, конечно, правы; но Даенка уже ждала Дашенку. Вы еще так молоды, так исполнены идеалов, и я ни за что на свете не хотел бы их разрушить, но поймите; положению одинокой матери вряд ли можно позавидовать, хотя наше общество и не делает различия между ложем супружеским и, извините, внесупружеским. В сущности, я стал жертвой общественного мнения, и это означало для меня значительный ущерб. Даенкины родители освободили нам жилую комнату, сами переселились на кушетку в кухне, но что толку, я-то влюбился в жизнерадостное создание, чтобы забыть о горестях и трудностях жизни, а тут, нате вам, вместо забвения зареванный младенец, теща с тестем, и еще раз теща с тестем. Я против науки ничего не имею, и тем более я не против повышения жизненного уровня или прогресса здравоохранения, однако увеличение продолжительности жизни имеет и свои отрицательные последствия.

Девушка согласно кивнула, слизнула капельку вина и взяла соленую миндалину, но тут же спрятала руку под стол: на указательном пальце у нее был кровавый заусенец.

— Когда я однажды понес Атенке алименты — я человек культурный, по почте посылать деньги не люблю, — купил детишкам кой-какие подарочки, и еще купил букетик фиалок, и когда я так сидел в своей старой квартире, то почувствовал такое облегчение, что вы себе и представить не можете. Я еще не успел вывезти свои книги и минералы, куда с ними у Даенки, Атенка сказала, они ей не мешают. Все было прибрано, вылизано до блеска, у мальчишек своя комнатка, и даже когда они были совсем крохи, нигде не валялась ни игрушка, ни книжка, ни даже рубашечка. Даенка, напротив, к порядку совершенно безразлична, пеленки кидает на стулья, колбасу кладет вместе с мылом, купает малютку — брызги летят на хлеб, уксус тебе нужен — так он стоит где-нибудь в сортире, а луку у нас нет. Всегда у нас чего-нибудь нет, или, наоборот, слишком много, один день мы все четверо покупаем на ужин, а на другой день — никто.

Мужчина налил себе полную рюмку и осушил ее единым духом, девушка мужественно сражалась с миндалиной; она не осмеливалась ее выплюнуть, хотя миндалина была горькая.

— Вы меня, верно, осуждаете, но постарайтесь меня понять: я в своей старой комнате почувствовал, будто я заново родился. Атенка пригласила меня к ужину, и я остался. Мальчишки были рады, что я вернулся из командировки, в принципе я врать не люблю, но детям вы же не можете выложить всю подноготную. Это был прекрасный вечер, мы играли в старую дурацкую игру «человече, не серчай», но я за ту неделю так отдохнул, просто замечательно восстановился, однако вы себе представить не можете, что вытворяла Даенка. Я ее очень люблю, Даенку, в конечном счете, это мать моего ребенка…

Мужчина вдруг замолк: язык отказывался ему служить, начало сказываться легкое опьянение. Он снял с пальца обручальное кольцо и покатил его по столу, меланхолически следя за колесиком, которое, помедлив, остановилось и упало. Девушка не отрываясь глядела на него, удивленным и несколько тупым взглядом: так смотрит теленок на проходящий поезд.

— Вы еще не женщина, — мужчина опять собрался с силами, — и взгляд у вас чистый, незамутненный. И это хорошо, что вы не женщина, потому что ни одна женщина не способна рассуждать логически, она руководствуется эмоциями, и человек против нее бессилен. Пока я жил с Атенкой, Даенка довольствовалась тремя днями в неделю, и даже выбор этих дней она предоставила мне, но соглашение рухнуло из-за неуступчивости Атенки. А теперь, извольте видеть, Атенка соглашается на вторник, четверг, субботу, с тем чтобы каждое второе воскресенье я уделял мальчикам, зато теперь заупрямилась Даенка. В течение одного года они поменялись местами, повернулись на сто восемьдесят градусов, нет, это уму непостижимо. Если говорить откровенно, я больше склоняюсь к Атенке, хотя раньше ее педантичный порядок действовал мне на нервы, и у Даенки я привык к свободе поведения. Но тут произошло событие, я бы сказал, стрессового характера, которое поставило под сомнение всю нашу совместную жизнь и больно ударило по моему отношению к Атенке. Сидим это мы за воскресным столом, Атенка постлала скатерть, вышитую болгарским крестом, я очень люблю эту скатерть, у меня с ней связаны приятные воспоминания, обед отличный, курица с яблоками, и тут Радек, мой младший сын, наслаждаясь клубникой со взбитыми сливками, вдруг говорит: папочка, оставайся лучше с нами, не ходи больше к этой… извините, он сказал такое слово, что меня как громом поразило. Ты тут отягощаешь свою совесть ложью, чтобы не лишать своих детей иллюзий, и вдруг семилетнее дитя открывает тебе глаза. Это предел всему, сказал я Атенке, ребенок такого не придумает, ты не имеешь права оскорблять Даенку, она мать моего ребенка, так же как и ты. Это еще вопрос, отвечала Атенка, это еще вопрос, твой ли это ребенок. Разумеется, я встал и ушел.