Соловьиная песнь (СИ)

— Проси ее. Мне плевать на тебя, парень, — равнодушно бросил Билл, подмигнув Мэри, которая подошла к Тернеру сбоку, сжимая нож и гордо улыбаясь. — Заканчивай этот разговор побыстрее.

И тогда Тернер обратился к ней:

— Мэри… Мэри… Мисс Грей, я прошу прощения, я поступил очень подло. Я негодяй. Прошу, оставьте меня. Я больше никогда… Я уеду из города, я покину НьюЙорк завтра же утром. Уеду в Техас! Прошу Вас, Мэри, умоляю…

В глазах его блеснули слезы. Мэри недоуменно посмотрела на человека, которого только что готова была испепелить взглядом, разорвать на куски, подвергнуть всем известным цивилизации прошлого и настоящего пыткам. Перед угрозой смерти Дэвид Тернер преобразился, он стал так жалок, так убог, так несчастен. Она опешила, не знала, как быть. Конечно, она так и думала, что ее будут умолять, просить о пощаде, но ей казалось, да нет же, она была уверена в том, что после этого будет даже проще покончить с ним. Однако же, эти слова, произнесенные дребезжащим от доведенного до предела страха голосом, задели самые сокровенные струны девичьей души. Она почувствовала, будто сверху, с небес, на нее смотрит папа, мама, будто сам Христос печально качает головой, глядя на это, оплакивая грешников. Она чуть не выронила нож наземь. Мэри готова была сама расплакаться, упасть на колени, а потом убежать из этого гнусного, пропавшего сыростью и плесенью дома, вернуться домой, зарыться лицом в подушку, больше не вспоминать о произошедшем.

— Ты не можешь? — нахмурился Билл, наблюдая за ее нарастающей нерешительностью. Он подметил, как она, бледная, как мел, покусывает губы, а нож в руке ходит ходуном, норовя выскользнуть и со звоном грохнуться об пол.

Его голос был так суров, столько сомнения было в нем, что он, будто молот, просто расколол, разбил на маленькие на части картину, которою воспроизвело сознание Мэри вместе с плачущим Иисусом, смотрящими с небес родителями. Родители могли и не смотреть, а вот Билл точно смотрел. А ведь действительно, она говорила, что готова воткнуть нож в глаз Тернеру еще до того, а после — с удовольствием раздумывала об убийстве. Но она не могла представить себе, что это будет так же трудно, как убить безвинного щенка, жалобно поскуливавшего у ног. «Какая же я дура! — с горечью подумала Мэри. — Вздумала ставить себя в один ряд с Мясником? Вот тебе твое настоящее лицо, любуйся! Твои слова ничего не значат. Теперь ты не просто не леди, ты и не одна из них. Ты никогда не будешь одной из них. И сейчас Билл увидит твою слабость. Он бросит тебя, о да, бросит. Ты не сможешь вернуться к прежней жизни и умрешь как черт знает кто, никому не нужная, опозоренная».

Нет, так не годится, решила Мэри. И сердце ее ожесточилось. Этот человек хотел сделать ей больно. Кто знает, кому бы он еще навредил, подлец, мерзавец и наркоман. «Но кто ты такая? Только Бог может распоряжаться судьбами людей, судить их соразмерно проступкам…» — воскликнул было глас морали, взывая к ней, но Мэри, взяв волю в кулак, жестоко расправилась с ним, выдвинув на передний план те мысли, которые говорили ей, что это единственный правильный выход. Да, она не Господь, но мало ли людей убивают других? А сколько добрых американцев поубивало друг друга на войне? Разве лучше заколоть штыком добропорядочного южанина, которого дома ждет жена, дети, чем избавить мир от двуличного подонка? И Мэри решила взять грех на душу. Решения эти принимались меньше, чем за долю секунд. Дэвид все так же, ссутулив плечи, сидел на стуле, глядел на нее умоляюще. Мэри больше не улыбалась, вид ее выражал болезненную решимость человека, у которого больше не было выбора.