Соперница [litres]

На протяжении нескольких недель в арендованной квартире в Трастевере она, откопав бабушкины рецепты, практиковала магические ритуалы по наведению проклятия. Начала с ритуала замораживания: вывела тушью на белой бумаге имя Марии Каллас, положила листок в миску с водой и поставила в морозильную камеру; это должно было нейтрализовать присутствие Каллас и заморозить ее способность причинять вред. Затем она использовала классический прием, заставляющий врага замолчать, – сшила куклу, набила ее опилками, начертила углем инициалы певицы, вышила большой рот и приделала к ее голове плотный шерстяной шиньон, потом воткнула булавку прямо в горло, сунула проклятую куклу в заговоренную банку и спрятала в самом темном углу дома, в кладовке, где стояли метелки и чистящие средства.

Торжественный вечер, которым открывались представления «Нормы», должен был сопровождаться радиотрансляцией, на премьеру были приглашены знаменитости, влиятельные персоны и известные политики. Поскольку билеты продавали только на верхние ярусы, Карлотта с помощью Зазы вышла на административный отдел, ведавший приглашениями, легко затащила в койку секретаря, распределявшего контрамарки, и в итоге получила откидной стульчик в первом ряду с правой стороны, напротив литавр в оркестровой яме. Персонажи светской хроники с презрением отказались бы от такого места, но ее оно вполне устраивало: она сможет наблюдать за Каллас в непосредственной близости.

Второго января 1958 года в Римский оперный театр съехались сливки общества. Президент Республики, представители знати, чьи имена значились в Готском альманахе[26], миллиардеры, крупные промышленники – все они, а также артисты театра и кинозвезды, такие как Анна Маньяни и Джина Лоллобриджида, удостоились фотовспышек, перед тем как поднялся занавес и на сцене появилась самая яркая звезда – Мария Каллас, la Divina.

«Норма» началась. На опушке священной рощи друидов Франко Корелли[27], настоящий атлет, с внушительной мужественной внешностью, совсем не похожий на типичных толстых и коротконогих теноров, под гром аплодисментов исполнил арию Поллиона, продемонстрировав голос не менее сильный, чем его мускулистые бедра. Но это была лишь закуска: публика ждала Каллас. Она предстала в одеянии жрицы, стройная, элегантная, сияющая, с веткой омелы в руке. Время замерло. Изменилась даже наполненность тишины. Каллас говорила музыкой. Каждое слово было прожито, прочувствовано, пронизано эмоциями, которые принадлежали не певице, а героине, величественной, исполненной достоинства женщине. Публика, узнавшая, что муж жрицы Поллион разлюбил ее и за ее спиной объявил, что страстно любит другую, переживала за эту Норму. Карлотта была обезоружена: она готовилась с презрением взирать на соперницу, но столкнулась лицом к лицу с галльской жрицей, которая вызвала у нее сострадание. Затем жрица начала возносить обращенную к Луне молитву «Casta Diva»; эта благородная, чувственная ария с ее извилистой мелодией обычно становится камнем преткновения для сопрано, но Каллас, казалось, просто мечтательно выговорила эту молитву, с невероятной гибкостью и пластичностью сливая ноты в единую линию. Несмотря на строгую точность исполнения, ария звучала как вольная импровизация.

Карлотта чувствовала себя все неуютнее. Пение Каллас было прекрасным. Невыносимо прекрасным. Пластичный, подвижный, идеально модулированный голос одновременно и приводил слушателей в отчаяние, и утешал. Воодушевляя, он в то же время успокаивал, поскольку воплощал жизнь во всей ее полноте и уязвимости. В голосе Каллас, мощном и вместе с тем надломленном, соединялись сила и хрупкость. Какой контраст между сумеречным звуком и ясностью мелодической линии! Это напряжение сотворило пленительное чудо. Карлотта понимала, что то, что лично ее не устраивает в пении Каллас, может очаровывать: этот несовершенный голос соединял в себе разные голоса. Он мог звучать прозрачно, чувственно, тепло, мягко, мог быть хрустально-небесным, вкрадчивым, нежным, героическим. Этот хриплый голос нес в себе тысячу голосов, он не подражал им, не имитировал, но преображался посредством тончайших изменений цвета. Роскошь этого меланхолического тембра рождалась из ласкающего слух сожаления, прежде всего сожаления о том, что он не был простым, кристально чистым, мягким. Светлая ностальгия окрасила его золотистым янтарем, в нем кружились мечты.

Карлотта покорилась обольстительному обаянию Каллас, но вдруг что-то вывело ее из оцепенения. На галерке раздалось шиканье. За пустяковый огрех зрители грубо освистывали певицу.

Шокированная такой реакцией, Карлотта в негодовании резко обернулась. Каллас тоже восприняла этот свист как удар и гневно воззрилась на галерку. Но вместо того чтобы нейтрализовать возмутителей спокойствия, это, напротив, раззадорило их; шум усилился. Большинство зрителей старались заглушить голоса недовольных, принимаясь при любой возможности аплодировать и кричать «браво».