Сорок одна хлопушка

– Это что, гримёрка называется? – возмущалась цинъи. – Ни одного стула даже нет!

– Ничего, – вздохнул седобородый, – обойдёмся как-нибудь.

– Ну уж нет, – заявила цинъи, – я к худруку пойду, не очень-то он почитает нас за людей.

Лёгкий на помине худрук Цзян холодно поинтересовался:

– В чём дело?

– Худрук, – громко обратилась к нему цинъи, – мы не знаменитые актёры, важничать не смеем, но разве мы не люди? Нет горячей воды – пьём холодную, нет еды – жуём хлеб, нет гримёрной – накладываем грим в машине, но можно нам хоть табуретку, чтобы присесть? Мы ведь не лошади, те могут стоя спать, стоя отдыхать.

– Товарищи, – сказал худрук, – потерпите чуток, я только и мечтаю, чтобы вы играли в большом театре Чанъани, поехали на гастроли в парижскую Гранд-опера – там всё есть. Но разве это возможно? Скажу ещё одну неприятную вещь: мы – высококвалифицированные нищие, даже хуже нищих: те хоть пускают всё на самотёк, а мы держим себя в форме.

Тут вступила женщина-клоун:

– А пойдём просто милостыню просить, гарантирую – заработаем больше, чем сейчас, вон сколько нищих построили себе европейские дома.

– Если так рассуждать, действительно надо отпускать вас побираться, но ведь не выйдет у вас ничего, – понизил голос худрук. – Товарищи, обойдёмся как-нибудь. Чтобы вымолить у Лао Ланя какие-то пятьсот юаней, я, чтоб ему провалиться, чуть не задницу ему лизал. Я тоже человек представительный, выпускник театрального института, тоже интеллигент, в семидесятые годы прошлого века написанная мной пьеса на провинциальном фестивале заняла второе место. Вы не видели, как я перед Лао Ланем, этим недостойным, унижаюсь, мне самому стыдно за все те слащавые слова, которые вылетели у меня изо рта, будто кто-то тайком отвесил тебе оплеуху. Так что, друзья мои, раз вы сожалеете об этой чашке риса, но одержимы этим нищим искусством, придётся выносить унижение, чтобы выполнить эту важную миссию. Если нет горячей воды, придётся пить холодную, если нет нормальной еды, придётся погрызть хлеба, ну а если нет табуретки – постоять. Постоять крепко, постоять высоко, глядеть далеко.

Между мной и мудрейшим протиснулся мальчик, разодетый, как мифический Нэчжа,[86] запрыгнул на спину Ма Туна и звонким голосом воскликнул:

– Тётушка Дун, забирайся сюда, здесь удобно.

Цинъи сказала:

– Ах ты, бессовестный мясной мальчик.

– Я не мясной мальчик, я – мясной бог, я – мясной святой, – заявил сорванец, елозя попой по статуе Ма Туна. И тут размякшая от годов и непогоды спина Ма Туна обрушилась. Мальчик в испуге соскользнул с неё и закричал: – Спина лошади сломалась!

– Не только спина лошади должна была сломаться, – задрав голову, сказала актриса, – вскоре обрушится весь этот храм, хорошо бы, если только мы не станем мясной начинкой.

Её успокоил седобородый:

– Не волнуйтесь, барышня, вас защитит бог мяса, вы же его мать!

Торопливо вбежал худрук, таща ветхий стул:

– Мясной мальчик, готовься к выходу! – и поставил стул позади актрисы: – Извините, душечка Дун, садитесь, пожалуйста.

Мясной мальчик похлопал себя по заду, отряхнул руки от грязи, выскочил из храма, забрался на сколоченную из досок сцену и пробежался по ней. Гонги и барабаны резко умолкли, хуцинь и флейта исполнили интерлюдию. Мясной мальчик начал, растягивая последний слог при переходе от речитатива к пению:

– Чтобы спасти матушку, я хлопотал день и ночь… – Когда пение закончилось, в центр сцены уже сбежались люди. Через широкую щель в убогом занавесе над сценой я без труда мог видеть кульбиты, которые он выполнял под грохот литавр и барабанов, зрители под сценой встречали эти кульбиты одобрительными криками. – Я преодолел горы и реки, спящие в глубоком сне селения – направляясь в город, чтобы встретиться с чудо-врачом Яном, который выпишет рецепт для моей матушки – лекарство по этому рецепту воистину чудодейственное: в нём есть и кротоновое семя, и дикий имбирь, и бычий дезоар, – пошёл в аптеку и, высоко подняв руку, вручил рецепт – составитель лекарства потребовал с меня два серебряных доллара – в моей семье давно уже не было ни одной медной монетки, – чем обратил меня, такого исполненного почтения к родителям сына, в безысходное горе… – После этого мясной мальчик стал кататься повсюду, изображая это безысходное горе.

Среди грохота гонгов и медных тарелок я ощутил, будто сливаюсь с этим мясным мальчиком воедино. Какое отношение имеет история этого поедателя мяса Ло Сяотуна ко мне, сидящему рядом с мудрейшим? Похоже, это история какого-то другого мальчика, а моя история как раз сейчас разыгрывается на сцене. Чтобы изготовить для матери лекарство, мясной мальчик находит старуху-посредницу, которая занимается торговлей детьми, и предлагает ей купить самого себя. Появившись на сцене, старуха вносит нотку юмористического настроя, говорит всё в рифму: