Sorry, no preview (стихи 1993-2013)

Пиши чего-нибудь. О чём писать – не знаю...

Заткни собой эфир и пятые углы.

Испорти кровь вождю, меси компост реалий.

А то – уйди в астрал и там вращай столы.

Воспой чего-нибудь: античные колени,

троянских лошадей и римские холмы.

Пусть изойдут слюной и иудей и эллин,

и содрогнётся степь и друг её калмык.

Сложи слова в строку как листики в гербарий.

Сработай новый мир, и выйдет новый труп.

Срифмуй любовь и кровь, и выйдет абортарий.

А хочешь, просто вой, но продуцируй звук.

Чего-то говори, срывай аплодисменты,

кричи, пускай слюну, бубни как идиот.

Не важно где и чем, exegi monumentum:*

и весь ты не умрёшь, а прах – переживёт...

И долго будешь тем любезен им, что в муках

ты воздух сотрясал, лакая свой портвейн.

Народною тропой придут мужчины в брюках,

и женщины, припав, оближут до колен.

*exegi monumentum – «Я воздвиг памятник» (лат.) Ода Горация и эпиграф к пушкинскому «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Прим. сост.

(02.03.2006)

Жребий

Я не более чем... Я лишь тот, кто я есть, и с зашитым

ртом не равен себе. Потому, закрывая глаза,

замечаю, что я всё подобней тебе, небожитель,

ведь мою экзистенцию тоже нельзя доказать.

Растворяясь в анналах, как в поиске истины бражник –

в винно-водочных амфорах, падаю в Лету ничком.

Саблезубый Мересьев – как свет – низвергается дважды,

то небесным джи-ай, то распятым челябинским чмо.

Я тяну свою пулю, как ноту полынных симфоний,

у реки – неизбывно великой, где Родина-мать

в терракотовом небе мечом замахнулась бетонным

и зовёт, и зовёт (что ей делать ещё как не звать).

И что делать, пока, обретая надежду как запах,

обретая любовь как стигматы* на нижнем белье,

громовержец в титановой капсуле валится на пол

и, теряясь в толпе, пропадает на Rue la Fayette**,

колесницы пришпилились кнопками в пепельном небе,

леопарды застыли в гостиной в сиестовом сне,

чинганчгуки раздали все трубки и скальпы, и жребий

неожиданно выпал, как будто сентябрьский снег.

*Стигматы – болезненные кровоточащие раны, открывающиеся на теле католического подвижника в местах, на которых предположительно располагались раны распятого Христа. Прим. сост.

**Rue la Fayette – улица в Париже. Прим. сост.

(13.02.2006)

Стихи, не вошедшие в рубрики

Заговоришь во сне на языке

далёкого неведомого скальда,

и поплывут аморфные гештальты,

как тени чьей-то тени на песке.

...в конце концов разрушив Карфаген,

мы принялись за саморазрушенье.

Последний кесарь скоро стал мишенью

всех остряков и шлюх публичных терм.

Бездарно оставляя рубежи

на западе, мы резво отступали.

Наш легион на южном перевале

сменял все катапульты на гашиш.

Родная речь – последней из святынь –

в провинциях звучит всё односложней.

Ты скажешь: Нет, уж это – невозможно!

Но я боюсь, умрёт моя латынь...

И, знаешь, я всегда был не у дел

в той прежней жизни, где нам было плохо.

Но, кажется, у нас была Эпоха.

Ну а теперь, наверное, пробел...

Хотя, быть может, и наоборот.

Пророков нет во времени и месте...

Ты разомкнёшь уста для новой песни

и упадёшь как в яму в скорбный рот.

(31.01.2006)

Смертельный номер

1.

Так ветрено в созвездии Весов,

что мысль о равновесьи нерезонна.

Текучка кадров в нишах Пантеона

почти как в павильоне у Тюссо.

Так стыло, что спасаясь от ветров,

мы влезли в эти кожи с волосами,

в коробочки из шифера... Крестами

помечены, как жвачные – тавро,

бредём себе с порога на погост...

И надо всем – бесплотна и прекрасна –

фигура измождённого гимнаста,

как первая модель для Hugo Boss.

2.

Любви моей случилось умереть,

когда бы ей положено развиться.

Вот так урод с водянкою родится,

и на него не хочется смотреть.

И я умру, мой ангел, по весне,

а ты меня в последний путь проводишь...

Но ты меня не слушаешь совсем

и мне по животу рукой проводишь.

3.

(Как эпилог) В плену своих эстетик,

маньяк-поэт, любитель заморочек,

ум, честь, талант и совесть растеряв,

к стишку в конце приладил пистолетик,

и всякий раз случается пиф-паф,

как только ты дойдёшь до этих точек...

(17.01.2006)

В пустыне, где родосский истукан...

В пустыне, где родосский истукан

кукожится, покуда не исчезнет,

прогнувшись тетивой тугой, река

того гляди пульнёт мостом железным

по дальней сопке, где возможен лес,

но чаще степь – монгольская бескрайность –

такая, что не вытянет экспресс

ни транссибирский, ни трансцедентальный.

Маши платочком, Дафнис... Утекут

коробочки стальные вереницей.

В теплушке Хлоя даст проводнику,

а после – всей бригаде проводницкой.

А ты на полку верхнюю, как в гроб,

уляжешься, зажав в ладони книжку.

Очнёшься ночью, дёрнешься и лоб

расквасишь о захлопнутую крышку.

На лист бумаги или на постель –

проекция земной любви на плоскость.

Лиловый свет внезапных фонарей

оконной рамой режешь на полоски

и думаешь тяжёлой головой:

зачем тебе сей странный орган нужен –

божественный, когда есть половой,

и ты, в конце концов, ему послушен.

Так к слову о каком-нибудь полку

задумаешь Отчизне свистнуть в ухо,

а выйдет снова: поезд в Воркуту,

монгольская пустыня, групповуха...

Но это всё – осенний глупый сплин.

Зима идёт синюшными ногами,

и первый снег бодрит как кокаин,

и снегири на ветках упырями...