Сосуд и зеркало. Развитие эмоционального ресурса личности в психотерапии

Тема агрессора и жертвы в данной композиции получает свое дальнейшее развитие. Главными персонажами в ней являются волк и ребенок. Фактически здесь представлен матерый агрессивный зверь, пристально глядящий на ребенка, и в его власти – растерзать или нет беззащитного невинного младенца. Теневой деструктивный аспект явлен теперь в образе волка, который, следуя рассказу, может и убить. Тень пограничной личности часто появляется в виде деструктивной фигуры, которая «стремится разрушить что-нибудь позитивное или дарующее жизнь» (Шварц-Салант Н., 2010, с. 315). Тем не менее Зоя ассоциирует себя с волком, и ей жалко именно его; пойманный в клетку и защищающийся, он оказывается жертвой в ее восприятии. Его агрессивные импульсы вызваны непереносимостью фрустрации, ощущением загнанности. Хотя зверь в безвыходном положении и обороняется, на подносе никак не обозначены ни клетка, ни нападающие на него фигуры, а оскаленная пасть волка обращена в сторону ребенка. Какую же угрозу может представлять для него маленький беззащитный младенец? Скорее, сам волк – опасная для него фигура.

Зое же видится наоборот: волк защищается, как будто ребенок каким-то образом притесняет его. В результате можно заключить, что в восприятии Зои что-то перепуталось, что-то исказилось: волк стал жертвой, а ребенок – агрессором. Хотя здесь лежит беленький чистенький младенец, Зоя описывает его как грязного, она хотела принести фигурку грязного ребенка из дома, но забыла. Может ли быть так, что в каком-то смысле он является теневым аспектом? Грязным может быть либо испачкавшийся ребенок, либо ребенок, который делает что-то неподобающее, неправильное. Однако ее бессознательное явно показывает, что ребенок безобидный, а волк настороженно и злобно смотрит на него.

Н. Шварц-Салант приводит воспоминания пациента об одном эпизоде из раннего детства: «Я видел, как моя мать стоит в задумчивости, но я также заметил в ней еще чье-то присутствие – ушедшего в себя человека, полного ненависти. Как только я понял это, я осознал, что мать, которую я знал, была похожа на машину, разыгрывающую роль, от которой она была полностью отделена. Я увидел это и испугался, потому что знал, что не должен был этого видеть». Далее он пишет, что «ребенок скорее откажется от этого глубокого способа понимания, чем впустит в свое сознание то, как его ненавидят за каждую попытку индивидуации» (Шварц-Салант Н., 2010, с. 24–25).

Если ранние взаимоотношения травматичны, то они исчезают из памяти, в ней образуются провалы, а ведь Зоя помнила себя примерно с шестилетнего возраста. Мать часто упрекала ее впоследствии за то, что она была трудным ребенком, и Зоя никак не могла взять в толк, как же это так, поскольку она была самостоятельной девочкой, сама завтракала и уходила в школу, не обращалась за помощью, когда выполняла школьные задания, ухаживала за собакой.

Возможно, ребенок, будучи еще младенцем, уже способен воспринимать на эмоциональном уровне ненависть матери за то, что он отнимает у нее слишком много времени и сил. Если для матери младенец не в радость, а в тягость, то ребенку приходится развить свою адаптированную часть личности для выживания с родителями, и тогда, по мере взросления «внутренний» младенец оказывается совсем заброшенным, отщепленной от Эго частью, а что-то в нем – похороненным глубоко внутри. Подрастая, ребенок соглашается, что хорошо быть маленькой машиной, миниатюрной версией матери, соответствовать ее ожиданиям, быть послушным и прилежным, а естественные детские проявления надо ненавидеть. В противном случае ненависть должна была бы «идти» по назначению, и тогда ярость направилась бы на мать, как последнее усилие потребовать любви и принятия, принадлежащих ему по праву рождения. Архетипическое ожидание заботливого окружения, потребность в отклике на разворачивающуюся истинную Самость, оставаясь без ответа, превращаются в требование, но если и оно не услышано, ребенок становится сверхадаптированным маленьким взрослым, а любовь к себе оказывается похороненной.

«Для пограничных пациентов часто характерно амбивалентное отношение к внутреннему ребенку, особенно потому, что ребенок, который появляется поначалу, часто плохой и нелюбящий. Отщепленную детскую часть обычно ненавидят, поскольку ее отчаяние и ярость вторгаются в Эго, а также потому, что эта часть делает все то, что „нельзя“ (в той степени, в которой это важно на коллективном уровне), сопровождая свои действия сильными аффектами. Пациент и терапевт должны заботиться об этом внутреннем ребенке в своем воображении… имагинально воспринимать и привлекать внутреннего ребенка и быть его защитником против ненависти пациента и расщепляющих защит» (Шварц-Салант Н., 2010, с. 129).

Согласно рассказу о песочной картине, девочка постарше пытается помочь младенцу. Это фигурка Аленушки, разумной девочки из сказки «Сестрица Аленушка и братец Иванушка». Она знает, как надо поступать правильно, оберегает братца, но он не послушался ее наставлений и превратился в козленочка.