Соцветие поэтов

Как-то в одной из передач «Школы злословия» Татьяна Никитична Толстая сострила: мол, для меня единица пошлости — это Петросян, поэтому всех пошляков надо мерить в петросянах. Два петросяна, три петросяна… Тогда это казалось свежо и остроумно, хотя на самом деле это была переиначенная шутка про Коржавина. В литинститутские годы поэт Борис Слуцкий придумал измерять поэтический талант в манделях. Коржавин не то, чтобы обиделся, но в восторг не пришёл и всегда раздражался, когда интервьюеры интересовались, сколько у кого манделей. Обидно, учитывая, что он и так жил с сомнением насчёт себя: за что ему аплодируют, за стихи или за смелость?

Его ведь очень любили. Задолго до появления самиздата переписывали от руки, цитировали из уст в уста. Как сказал поэт Владимир Корнилов, он был первой любовью послевоенной Москвы. Столица любит чудаков. Блаженную Ксению Некрасову, ютившуюся на лестнице Литинститута, странноватого Глазкова, фриковатого Коржавина. Ему, воплощению святой простоты и честной наивности, удавалось честно и в лоб говорить то, что видели все, но боялись озвучивать:

Гуляли, целовались, жили-были,
а между тем, гнусавя и рыча,
шли в ночь закрытые автомобили
и дворников будили по ночам.

Стоит ли удивляться тому, что на родине его впервые напечатали, когда ему было уже тридцать шесть.

Трудно представить себе человека с более неподходящей для поэта внешностью и псевдонимом. «Кряжистый сибирский» псевдоним «Коржавин», предложенный кем-то из друзей, имел значение «плюгавый». А сам Наум — круглый, толстый, с большим носом картошкой, глазками-пуговками, был «похож на свинью», как отметил Берестов.

Коржавин фриковал по полной. Носил пиджак на голое тело, ходил по Москве босиком, говорил что думал. Да и со временем округлость его и странный вид никуда не делись, и не случайно визитной карточкой поэта стало стихотворение про овал:

Меня, как видно, Бог не звал
И вкусом не снабдил утонченным.
Я с детства полюбил овал,
За то, что он такой законченный.

Знатоки могут встрепенуться и закричать: а как же Павел Коган — «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал». Коржавин и Коган были большими друзьями. Так получилось, что коржавинский «Овал», родившись как спор с когановским «Овалом», стал более популярным, но Коржавин, сделав строки Когана эпиграфом к своему «Овалу», оставил в веках стихотворение рано ушедшего друга.

В этом споре и противоречии — природа поэтического дарования Коржавина. Он жил и писал в стиле «Баба-яга против», постоянно с кем-то споря: с Некрасовым ли, с Коганом ли, с политической системой.

«Главное — не обижайте Коржавина, он сам вас обидит» — эти строки из рассказа Довлатова стали едва ли не самой точной характеристикой поэта. Лучше прочих о Коржавине написал именно Довлатов, выведя его в своих рассказах под именем Рувина Ковригина. А в той единственной зарисовке, где поэт назван своим именем, Довлатов с присущей ему иронией описал стиль поведения поэта. Как, едва взяв слово на конференции, Коржавин начал всех обижать:

«Первой же фразой Коржавин обидел всех американских славистов. Он сказал:

— Я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей...

Затем Коржавин обидел целый город Ленинград, сказав:

— Бродский — талантливый поэт, хоть и ленинградец...

Затем он произнёс несколько колкостей в адрес Цветкова, Лимонова и Синявского. Ну и меня, конечно, задел. Не хочется вспоминать, как именно. В общем, получалось, что я рвач и деляга.

Хорошо, Войнович заступился. Войнович сказал:

— Пусть Эмка извинится. Только пусть извинится как следует. А то я знаю Эму. Эма извиняется так:

— Извините, конечно, но вы — дерьмо!»

При таком-то анамнезе логично предположить, что у Коржавина должно было быть много врагов. Но нет. Ему прощали. Его любили. Другого такого жизнелюба, наивного мудреца не было. Как и не было человека, способного быть настолько честным по отношению к самому себе.