Соцветие поэтов

Сегодня многие говорят о том, что важнейшим делом Коржавина, может быть, даже более важным, чем его поэзия, стали оставленные им воспоминания о «кровавой эпохе». В этих воспоминаниях он предстаёт человеком со своей точкой зрения, абсолютно не стыдящимся ни своих убеждений, ни своих заблуждений. Он не пытается красоваться, преувеличивать, словно бы воплощая журналистское, а не поэтическое требование к максимальной объективности.

За крамольные стихи его всё-таки посадили. Десять месяцев на Лубянке, три года в сибирской ссылке. Любой бы представил себя жертвой эпохи. Но он из фирменной коржавинской вредности отмечал, что и на Лубянке, и в ссылке ему было не так плохо. Его не били, давали читать запрещённую литературу. В тюрьме он расширил кругозор, познакомился с интересными людьми, а благодаря ссылке он лучше узнал Россию, да ещё прослыл там богатым женихом. Грех жаловаться.

Он был одним из немногих, кто не поддержал процесс Синявского и Даниэля. Он вообще не подставлял и не предавал друзей. С распадом Союза литераторы не стесняясь заговорили о том, что национальную литературу сделали русские поэты. В частности, Коржавина называли автором стихов Кайсына Кулиева. Однако сам Коржавин (как мы помним, мастерски умеющий обижать) резко пресекал подобные высказывания. «Кайсын — отличный поэт, и переводы получались только потому, что он отличный поэт».

Он не пытался выглядеть лучше, мудрее, сложнее, чем есть на самом деле. С присущей ему честностью не стеснялся говорить об ошибках. А ошибался он часто. У писателя Леонида Добычина есть знаменитое произведение «Город Эн», герой которого в конце книги вдруг узнаёт, что близорук, и, надев очки, выясняет, что видел всё неправильно.

Такого рода прозрения у Коржавина происходили постоянно. Он действительно был близорук, а в конце жизни и вовсе ослеп. Многие помнят его смешные очки: сильнейшие линзы и ещё одна круглая линзочка, приклеенная как лупа. Друзья и коллеги вечно вспоминают смешные истории, как он ходил на стриптиз с подзорной трубой или как положил трубку телефона в суп.

Но его прозрения наступали относительно текущей обстановки. Ещё в детстве он заявил родителям и дяде-раввину, что Бога нет, и стал завзятым атеистом. Однако уже взрослым человеком поменял точку зрения и крестился в православие. Юношей был сталинистом, сторонником революции и, как сам признавался, получил срок по ошибке исключительно потому, что «своя своих не познаша». Однако вскоре разочаровался и в вожде, и в революции. В семидесятых эмигрировал в Америку, но пожалел об этом. Он написал:

Мы родились в большой стране России.
Как механизм губами шевеля,
Нам говорили мысли неплохие
Не верившие в них учителя.

Однако, когда Союз развалился, Коржавин страдал. Называл себя русским поэтом и даже завещал похоронить в России. Любого давно сочли бы шизофреником. Но не Коржавина. Он как-то гармонично сочетал в себе наивно-противоположные выводы, не теряя лица.

Не изменилась, пожалуй, позиция Коржавина только по отношению к Бродскому, чьё творчество он не переносил. (К слову, великим поэтом Коржавин считал Твардовского.) Коллеги удивлялись и подозревали Коржавина в зависти. Судьба Бродского за рубежом была феерической, а его — «жалкой». Но Коржавин упрямо не хотел примириться со всеобщим признанием коллеги по перу, считая его словесным эквилибристом, чьё творчество не приносит ни музыкальной, ни сердечной, ни мыслительной радости.

Спустя время можно понять справедливость мысли о том, что, как правило, то, что раздражает нас в других, — и есть главный недостаток нас самих.

Нелюбовь к Бродскому привела его к новому прозрению: «Поэзия существует не для читателя, а для участников престижной игры. И если ты в эту игру не играешь, тебя эластично удаляют из неё». О том, как это невероятно справедливо, можно рассуждать долго. Однако, как бы то ни было, в 2016 году Коржавину присудили премию «Поэт». В кулуарах шептались, что премию дали, скорее, не за стихи, а за судьбу. Но бог бы с ним. Кажется, впервые, участники «престижной игры» не поссорились ни друг с другом, ни с членами жюри, признав, что «в кои-то веки награда вручена абсолютно справедливо и, к счастью, не посмертно».

«— Эмка, ты куда?» — спросил его заспанный Гамзатов. Но Эмка вернулся после отсидки. Он всегда возвращался. Кажущийся таким грузным и больным, возвращался с того света. Выводимый под руки ещё в восьмидесятые, он оправился и пережил тех, кто его выводил. Пережил и свою жену, казавшуюся моложе и бодрее. Он стал самым старшим из ныне живущих поэтов, оставаясь до конца жизни оптимистом, балагуром и жизнелюбом.

Эмка ушёл в мир иной символично. 22 июня, в день, когда началась война. В год, когда закончилась премия «Поэт». Казалось, он будет всегда. А выяснилось, что девяносто два года — это не так много. Как говорил Эмка, это «предельно кратко»: