Соцветие поэтов

Е. Евтушенко. Спасибо. Видно, вы в школе в ладах с математикой были. Меня радует, что вместе с молодёжью на эти вечера продолжают ходить и остающиеся влюблёнными в поэзию шестидесятники. Сейчас книги поэзии очень хорошо продаются. Кстати, на первом месте идёт Марина Цветаева, которая не могла когда-то даже представить, что у неё будет такая аудитория. И то же самое с Пастернаком. Сейчас его читают так, как никогда даже в его лучшие годы при жизни. Видите, существуют две тенденции. Одна тенденция - к дешёвой попсе, к дешёвым сентиментальным романам или к детективщине низкого пошиба, а с другой стороны, издаются очень сложные книги по философии, они раскупаются, и книжные магазины переполнены людьми.

Корр. А Евтушенко читают?

Е. Евтушенко. Разумеется, читают. Конечно, это не такие тиражи, какие были в Советском Союзе. У меня четыре-пять книг, которые постоянно переиздаются. А самое главное, что антология «Строфы века», большая книга, она дорого стоит, однако её постоянно переиздают. А сейчас я закончил составление антологии «Десять веков русской поэзии» с XI до XXI века. Все спрашивают, когда она выйдет, и я знаю, что она очень долго будет переиздаваться, а может быть, и всегда. И здесь, в Америке, людей интересует русская поэзия. Я читал в Оклахоме курс по Пушкину. И ребята мои из американской глубинки написали очень хорошие работы с удивительным пониманием творчества Пушкина.

Корр. Лет десять назад в московской радиостудии я беседовал с четырьмя молодыми поэтами, подающими надежды. И когда я им сказал, что считаю Евгения Евтушенко самым значительным российским поэтом второй половины ХХ века, они посмотрели на меня с нескрываем пренебрежением, как, мол, не стыдно тяготеть к таким древним, списанным в тираж раритетам.

Е. Евтушенко. Это, как сказал Вознесенский: «Я архаичен, как в пустыне откопанный ракетодром» ...

Корр. Беседуя с вами, я вспомнил тех поэтов. Где они сейчас, кто их знает.

Е. Евтушенко. Вообще никто на пустом месте не растёт. Иногда ко мне приходят поэты, и я спрашиваю у них, кого они знают из поэзии, кто им нравится, у кого они учатся. И когда некоторые начинают поливать грязью всё предыдущее, я понимаю, что из них никогда поэтов не получится. И самое ужасное, что они не только критикуют поэтов, но и пренебрежительно отзываются о поэтах, которых, в сущности, не читают. И когда я спрашиваю у них, как можно, занимаясь поэзией, не читать других поэтов, не знать, что создано до них, они отвечают мне: «Мы делаем это для того, чтобы не имитировать других». А на деле получается, что когда они не знают чего-то, то они это неизбежно имитируют. Возьмём Пушкина. Он блистательно знал всю предыдущую поэзию, осмыслял её критически, разумеется. Маяковский заявлял, что надо сбросить Пушкина и других господ с корабля современности. Но это была мальчишеская декларация, на самом деле он хорошо знал Пушкина и цитировал его без конца. И во вступлении «Во весь голос» проступают интонации пушкинского «Памятника». Есенин хорошо знал поэзию. Мне попался его читательский формуляр. И я просто поразился, как много книг он читал. В науке и в литературе необходимо знать предмет, даже если вы к нему относитесь критически.

У меня особое отношение к Бродскому. Я считаю его одной из крупнейших индивидуальностей нашего поколения. Но мне нравятся больше его стихи, написанные в России. У нас были с ним, к сожалению, довольно сложные отношения. Меня с ним просто ссорили, подло и гнусно ссорили, хотя у нас был период дружбы. И всё-таки он был освобождён из ссылки по моему письму. Нас просто удалось подло поссорить. А сейчас я увидел, как в «Новом русском слове» появилась статья некоего Соловьёва, который нас пытается поссорить уже после смерти поэта.

Это очень искажённая картина. Я свою жизнь представить без лучших стихов Бродского просто не могу. Они стали частью моей души и моего профессионального отношения к поэзии. Но это неправда, что Бродский очень плохо относился к моей поэзии. Он очень сложно относился. Он вообще был человеком довольно жёлчным иногда. Я, например, помню, как читал ему стихотворение «Идут белые снеги», я его только что написал. И Иосиф совершенно неожиданно для меня (мне казалось, что это не должно было быть ему очень близко) сказал: «Женя, вы знаете, всё пройдёт, и какие-то стихи умрут, и ваши стихи, и мои, и вообще многие стихи умрут, а это стихотворение будет жить всегда, пока есть русский язык». И в глазах его поблёскивали слёзы. Я был поражён, потому что он оценил то, чего в нём самом, казалось бы, не было.

Я, например, очень люблю Пастернака и знаю огромное количество его стихов наизусть, хотя у меня таких прямых точек соприкосновения нет. Нужно уметь ценить и то, что вовсе не совпадает с тобою, и то, что ты сам не можешь. Вот я ценил то, что сам не умею написать. Поэтому мне так нравится Пастернак.