Соцветие поэтов

Гальванопластика лесов.
Размешан воздух на ионы.

Слова все как бы понятные, но придвинуты сюда из других «непоэтических» областей. Пушкин, тот извинялся за «случайный прозаизм», но Ерёменко не извиняется ни за «кронштейн», ни за «перпендикуляр», ни за «сверхпроводимость», «прозаизмы» у него приобрели массовый характер. Да и не только привлекается «инакая» лексика. Любые им употреблённые слова имеют в виду совсем не то, что обычно, а частенько вообще особого смысла не имеют. Он находит возможность высказаться, как-то не вполне считаясь с паспортными значениями употребляемых слов.

К. Кедров, столкнувшись со столь необычным проявлением поэтической речи, обозначил это как «метаметафоризм». Поэтический спецязык имеет целый арсенал приёмов: метафоры (переносы значения), сравнения, гиперболы, ямб, хорей, рифма, параллелизмы. Этому спецязыку рифм и размеров возможно научить, остальное в поэзии создаётся самими автором. Поэзия сама по себе есть метаязык, термин метаметафоризм даже как-то излишен. Ерёма каким-то образом это понял, прочитав у Мандельштама, что «поэзия никому ничего не должна».

Он изъясняется сложно и максимально лирично. Если Пушкин - создатель безукоризненного русского литературного языка, Хлебников - «поэт для поэтов», то Ерёменко – поэт, точно и полно обнаруживший родовую функцию «поэзии», как интеллектуального отправления. Он цитатствует и римейкирует. В конструкции его стиха слышен и Михалков-Маршак, и Высоцкий, и Пушкин с Мандельштамом, кто только не слышен, но «мастер по ремонту крокодилов» не пародирует предшественников, он их проглатывает – он говорит ихними словами, размерами, жанрами, интонациями, и при этом это - его, Саши Ерёменко, речь. Правильней было бы сказать «поэтическая речь», но в бытовом своём говорении Саша также безнадёжно поэтичен, как и в стихах, он - законченный поэт, его речь – всегда одна и та же.

Стих наводнился технократической, непоэтической и вообще не гуманитарной лексикой («кронштейн», «гальванопластика», «лемма-схема»).

В густых металлургических лесах,
где шёл процесс созданья хлорофилла,
сорвался лист. Уж осень наступила
в густых металлургических лесах.

Легко и просто стих стал иным, свежим, знакомым и непривычным. А кто сказал, что поэзия – гетто для эстетствующих? Поэзия – хозяин и друг всем, абсолютно всем словам и словосочетаниям. Ерёма - неожиданный. Он не только сбрасывает с корабля современности клячу предшествующей традиции, он отбрасывает и сказанное им самим. Начинает за здравие, потом шуткует, потом создаёт некий сюрреализм, потом вообще отпрыгивает в сторону. Он и серьёзный реалист, и юморист, и кубист-авангардист – одновременно. Наконец, он, Ерёма, или, по крайней мере, его лирический герой – это великий русский поэт.

Лирика душит как пьяная баба

Последний великий русский поэт. Который ходит между нами. Великий… и почему-то почти безвестный.

Любимые темы

Поэт имеет свои любимые объекты. Маяковский любил партию и Лилю Брик. Есенин – любил Русь, Пушкин – старушку-няню, Лермонтов – бурю, как будто в бурях есть покой, Некрасов – мужиков и русских женщин. Хотя для Ерёмы любимы однозначно слово и форма, в иных стихах он - почти передвижник. И свободная бессвязность языка и мысли не мешает ему создавать, так сказать, жанровые и даже исторические «зарисовки». И он, конечно же, не просто наследует у русской поэзии её яркие, классически узнаваемые цитаты, он наследует и её народно-некрасовский дух.

За окошком свету нету.
Из-за шторок не идёт.
Там печатают поэта —
шесть копеек разворот

И за то, что много света

в этой книжке между строк,
два молоденьких поэта
получают первый срок.

Это и типично, и из жизни: Ерёма помнит этот свой и своих знакомых страх, читали много самиздата – срок можно было схлопотать в два счёта.

А вот известное стихотворенье «Девятый год войны в Афганистане». Практически это диспут-спор с противниками вывода войск. Но лирический герой в этом споре выигрывает и проигрывает одновременно:

Эмблемы в урны, братья пацифисты!
И танки возвращаются с войны.
Нам позарез нужны специалисты
Внутри страны!

Есть у Ерёмы стихи о «сухом законе», о том, как Ельцина снимали, об августовском путче, несколько стихов о перестройке. Эти стихи подливали керосину в разгоравшуюся славу поэта, хотя по большей части слушателю нравились смелые намёки, и ради них он терпел всё остальное не вполне понятное, то, что, впрочем, как раз и составляет суть Ерёмы. Перестройка позволила намекать смелее. Но интрига, политическая опасность сохранялась, что, впрочем, лишь добавляло в кровь адреналин.