Соучастники

– А кем бы вы хотели быть в ином мире? – полюбопытствовал я.

– Я… хотела бы научиться… понимать искусство, – немного стесняясь, сказала ты.

– Этому можно научиться и в нашем мире.

– Я пытаюсь, – улыбнулась ты. – Но знаю, что не смогу. Наверное, увлекательно любить искусство. Вы – большие фантазеры.

– А вы – нет?

С искренней благодарностью ты рассмеялась. Я дернулся – и пролил остаток супа на твои голые ноги.

5.

С палубы мы ушли в семь часов, чтобы успеть до ужина на спектакль. Дважды в день в маленьком театре давали пьесу «На дне».

Легкое ты сменила на элегантное. Так я узнал, что ты любишь опалы в серебре. Пышное платье твое не помещалось в кресле. Ты читала программку. Лицо твое сморщилось. Ты пыталась постичь смысл искусства. Чуть наклонившись, я смотрел на твердое твое плечо.

– Вы, Алиса Валентиновна, раньше Чехова читали?

– О-о-о… – Ты опять смутилась. – Помню, пыталась… длинный роман о войне. Но там все женились, бесконечно женились. Не знаете, кто женился на Алине? Сергей или Виталий?

– Виталий.

– Почему? Она любила Сергея… Я путаю?

– Нет, не путаете. Увы, часто мы женимся не на тех, кого искренне любим.

– «На дне» тоже о любви?

– Узнаете.

Мы помолчали.

– Кто он… человек, который вас встречает?

– Он физик, как и я.

– Вы влюблены в него?

– Конечно. Мы поселимся в Москве.

– Алиса Валентиновна из иной Вселенной тоже влюблена?

– Не вижу ничего плохого во флирте, – сказала ты.

Ты чувствовала тайным женским чутьем, что вгоняешь меня в уныние, но наслаждалась этим. Есть в тебе, остается некоторая нотка доброго садизма.

Спектакль начался за опущенным занавесом. Выключился свет, забили африканские барабаны. Ты отказывалась понимать, как можно играть за занавесом. Напрасно я объяснял, что в хорошем театре первый акт обязательно играют с опущенным занавесом. Это, именно это побуждает одних заранее ознакомиться с текстом пьесы, а иных привлекает к работе воображения.

– Поймите, дурной тон – показывать первый акт, – шептал я. – «Титан Рона» не может себе позволить быть некультурным. Тут почтенная публика.

С глупым выражением ты была красивее прежнего. Наклонившись к тебе, я пересказывал тебе содержание пьесы. В первом акте возвратившийся из Швейцарии студент-врач пытается найти деньги на свадьбу сестры с богатым женихом. Он решает зарезать скальпелем бывшую чиновницу, по слухам разбогатевшую в жирные служебные времена. Но скальпель у него ломается, когда он делает спасительную операцию бедной лягушке. И он вооружается скалкой и бежит к своей жертве.

Тут внезапно зажегся свет, взвился вверх занавес – и ты в ужасе вскрикнула. На сцене, в шикарном интерьере, главный герой лупил по голове тетку, одетую со вкусом княгини. Наконец она упала, заодно стукнувшись затылком о спинку дивана. И занавес упал.

– Отвратительно! – сказала ты.

Второй акт прошел спокойно. В третьем главного героя должны были убить, о чем любезно сообщала программка. Ты не понимала, зачем нужно убивать этого героя. В итоге смерть его ты нашла нелепой: его застрелил на дуэли другой молодой человек, а причиной вызова было нереализованное желание – самому убить чиновницу.

– Почему в искусстве любят смерть? – поинтересовалась ты.

– Пока наука не ответит на вопрос, что нас ожидает после смерти, искусство будет любить смерть. Искусство любит скрытое. Неизвестность.

– Как поэт, вы любите смерть?

– Как поэт? Пожалуй.

– А как человек?

– Я признателен, что она есть, – ответил я. – Вообразите, каким страшным был бы мир, если бы в нем не было смерти. Много несчастных и тяжелобольных любят ее.

– Вы многих хоронили?

– Всех близких. А вы?

– У меня мама, – сказала ты.

На палубе мы сняли туфли и пошли на ужин. Сверху уже лаял гонг.

6.

«Морская болезнь» у меня началась на второй день. Сначала заболело горло, что я приписал усталости и эмоциональному напряжению. Затем появился насморк. На третий день я проснулся весь в поту, со слабостью во всем теле. Говорить я, казалось, разучился. Я попытался позвать стюарда, но вместо голоса обычного услышал животный слабый хрип.

За дверью собирались пассажиры, на ходу сбрасывали туфли. Их здоровые слова я различал с ненавистью к ним. Если бы я мог громко выругаться, я бы тут же это сделал. Но ругаться больным шепотом – утешение ничтожное, этакое дополнительное унижение своего достоинства. «Но не могут же меня тут бросить! – мысленно прохрипел я. – Кто-нибудь заметит, что меня нет, пойдет проверит! А если я умираю? Или уже умер?»

Надежды мои оказались глупыми: часа за три, что я валялся, никто обо мне не справился. Поминутно я сморкался в длинный платок, найденный мною в тумбочке. Горло ныло, как у умирающего от жажды. На полчаса, наверное, я заснул, а очнулся с воем в голове. Я понял, что у меня поднялась температура.

Собрав последние силы, кое-как я сел. Чтобы встать, я уцепился за тумбочку. Дверь с враждебностью ждала моей атаки. Победив ее, я вывалился в мир. Там меня и нашли – лежащим на полу, без сил, задыхающимся от невыносимого кашля. Сильные мужчины перенесли меня обратно на постель; затем мне принесли воды и посоветовали лежать с закрытыми глазами.