Совдетство. Узник пятого волнореза

Однако выглянув в окно, я увидел совсем иную, жуткую картину: посреди двора стоял Сандро с ружьем. Вид его был страшен: в мятом сером костюме, похожем на саван, с черным изможденным лицом, с провалившимися глазами он напоминал мумию из музея, куда мы ходили всем классом. Но мумия ожила, открыла воспаленные веки и ругалась последними словами.

— Убью, как собаку! Матерью клянусь! — кричал он. — Отойди к дьяволу! — Сандро толкнул в сторону заплаканную жену, хотевшую отнять у него оружие. — Ты не мой сын, ты мой позор! Застрелю, как шакала!

— Погоди, Сандро, погоди, дай ему сказать! — Анзор, стоявший рядом, отвел чуть в сторону ствол.

— Пахан, я больше не буду, не буду, клянусь… Никогда! — утробно лепетал Ларик, стоя на коленях и обливаясь слезами.

На него было больно смотреть.

— Что ты не будешь? Девок силком харить? Да ты знаешь, козел, что с тобой за это на зоне сделают? До конца жизни задницей кукарекать будешь! Убью-ю! — взревел взбешенный отец. — Мне все равно не жить!

Он с силой, невероятной в таком тщедушном, изнуренном болезнью теле, расшвырял жену и лесоруба, попытавшихся вырвать у него двустволку, вкинул ружье, приставил к голове сына, который от ужаса и обреченности, закрыв лицо руками, взвыл:

— Па-а-апочка, п-а-а-апочка…

Сухо щелкнули спущенные курки, сначала первый, потом второй. Патронов там не было.

— Пошел вон! — в изнеможении крикнул Сандро и опустил ствол.

Преступника как ветром сдуло. Железный Дровосек и казачка под руки подвели Сандро к скамейке в виноградной беседке и усадили. Он выпил полбанки мацони, закурил и вдруг улыбнулся источенными зубами:

— Анзор, ты слышал? Это сосунок шмаре в лесу сказал: «Лежи, сука, а то зарежу, как овцу!» Нет, ты понял? Моя кровь!

— Молчал бы уж, Тарас Бульба! — почти без сил проговорила жена.

В этот момент я получил сзади мощный подзатыльник, и окно было с треском захлопнуто, а тетя Валя сердито сказала мне:

— Не твое дело — не лезь! Меньше знаешь крепче спишь!

Ларик в тот день домой не вернулся, отсиживался у друзей, а потом его услали в Армавир к тете Ане до начала учебного года, и мы с ним даже не поговорили на прощание. Возможно, и к лучшему, иначе мне пришлось бы объяснять, почему я «сдал» их Михмату и лесорубу. Сандро вернулся в больницу, к электричке его вели, поддерживая под локти. А потом все сделали вид, будто ничего не случилось. Позже Сиропчик, живущий рядом с Мурманом, по секрету сообщил, что видел, как башибузуки затолкали страшно избитого Гогу в «газик» и куда-то увезли. Вскоре Алан пришел звать Карину в кино, а пока она собиралась и наводила марафет, Ихтиандр, отведя меня в сторону, сказал, что я хоть и заложил друзей, но поступил, пожалуй, правильно, иначе дело закончилось бы гораздо хуже для всех, поэтому бояться мне нечего.

После драки возле Симоновой пещеры я мучился, не зная, что делать, несколько раз отправлялся в санаторий, чтобы проведать покалеченного Михмата, а на самом деле — увидеть Зою, но, дойдя до середины пути, каждый раз возвращался восвояси. Я боялся, что Ларик во время допроса проболтался, что мне тоже было известно про готовившееся нападение на отчима и про планы Гоги «подогреть» москвичку. И если Анзор рассказал про это Аникиным, они меня никогда не простят. Почему не предупредил сразу? Почему, как шпик, спокойно прогуливался с ними, делясь творческими планами? Как объяснить свое поведение, как оправдаться, чтобы поняли? Не знаю. Я вот к ним приду, девушка-паж увидит меня с лоджии, спустится вниз и со словами «Ну и гад же ты, Юра Полуяков!» — влепит мне оглушительную пощечину. И как с этим потом жить?

Я грустил, не находя себе места, мечтал о встрече, тосковал, закипал обидой, мучался виной, пытался даже сочинять стихи, их человек пишет, когда печаль уже не умещается в сердце. Поэзия, по моему мнению, это что-то вроде импортного чайника со свистком, я видел такой, когда был в гостях у Петьки Коровякова. Но хватило меня только на одно четверостишие, дальше дело не пошло:

Зачем тебя назвали Зоя,
Зачем ты лечишься в «Апсны»,
Зачем раздетою красою
Мои ты беспокоишь сны?

Вскоре, ныряя за буйками в надежде встретить еще одного лобана, я, запасаясь воздухом, увидел вдруг на нашем пляже знакомый черно-белый купальник. Сердце мое екнуло: значит, еще не уехали! И меня словно тайфуном понесло к берегу: если Зоя пришла, значит, Анзор им ничего не сказал! Но это была Тамара. Я хотел незаметно уплыть, но она меня заметила и позвала, помахав ладошкой:

— Вылезай! Есть разговор. — Вторую руку Тома держала за спиной.

Я нехотя снял ласты, вышел на гальку и приблизился к ткачихе. У нее на горле и на руках виднелись коричневые следы от пальцев. Помолчав, ударница вдруг поцеловала меня в щеку и пробормотала, краснея:

— Спасибо, Юрастый, ты настоящий друг! Я даже не знаю, что бы потом с собой сделала…

— Пустяки, — буркнул я, понимая, что более идиотского ответа придумать просто невозможно.