У бедной твоей колыбели,еще еле слышно сперва,рязанские женщины пели,роняя, как жемчуг, слова.Под лампой кабацкой неяркойна стол деревянный понику полной нетронутой чарки,как раненый сокол, ямщик.Ты шел на разбитых копытах,в кострах староверов горел,стирался в бадьях и корытах,сверчком на печи свиристел.Ты, сидя на позднем крылечке,закату подставя лицо,забрал у Кольцова колечко,у Курбского{29} занял кольцо.Вы, прадеды наши, в недоле,мукою запудривши лик,на мельнице русской смололизаезжий татарский язык.Вы взяли немецкого малость,хотя бы и больше могли,чтоб им не одним доставаласьученая важность земли.Ты, пахнущий прелой овчинойи дедовским острым кваском,писался и черной лучиной,и белым лебяжьим пером.Ты — выше цены и расценки —в году сорок первом, потомписался в немецком застенкена слабой известке гвоздем.Владыки и те исчезалимгновенно и наверняка,когда невзначай посягалина русскую суть языка.
Даешь!
Купив на попутном вокзалевсе краски, что были, подряд,два друга всю ночь рисовали,пристроясь на полке, плакат.И сами потом восхищенно,как знамя пути своего,снаружи на стенке вагонаприладили молча его.Плакат удался в самом деле,мне были как раз по нутруна фоне тайги и метелидва слова: «Даешь Ангару!»Пускай, у вагона помешкав,всего не умея постичь,зеваки глазеют с усмешкойна этот пронзительный клич.Ведь это ж не им на потехупо дальним дорогам странысюда докатилось, как эхо,словечко гражданской войны.Мне смысл его дорог ядреный,желанна его красота.От этого слова бароныбежали, как черт от креста.Ты сильно его понимала,тридцатых годов молодежь,когда беззаветно оралана митингах наших: «Даешь!»Винтовка, кумач и лопатаживут в этом слове большом.Ну что ж, что оно грубовато, —мы в грубое время живем.Я против словечек соленых,но рад побрататься с таким:ведь мы-то совсем не в салонахисторию нашу творим.Ведь мы и доныне, однако,живем, ни черта не боясь.Под тем восклицательным знакомСоветская власть родилась!Наш поезд все катит и катит,с дороги его не свернешь,и ночью горит на плакатевоскресшее слово: «Даешь!»