Советская поэзия. Том второй

Заглох тот дом, что был моим гнездом,
Что вывел в мир и радость и беду мою.
Не вечно все под месяца серпом,
Хоть вовсе и не жнет он… Так я думаю,
Шагая по проселку с посошком.

Мой след, полсотни лет тому назад

Друживший с тропкой школьною, беспечною,
Зарос травой зеленой… И, конечно, я
Не попрекну траву. Она, сердечная,
Тут ни при чем. Я травам с детства рад.

Электростанция над речкой синею

С былою мощью в сорок киловатт
Не светит больше. Годы так летят,
Что, кроме мачт высоковольтной линии,
В ее судьбе никто не виноват.

Комбайн — властитель в мире полевом —

Привел серпы к полнейшей непригодности.
Не вечно все. Хоть конь и полон гордости,
Но ведь и он во власти безысходности —
Вчерашний всадник нынче за рулем.

Все изменилось — луг мой, лес мой лиственный,

Старею я. Здесь нет вины ничьей.
Так пусть плывет над местностью моей
Серп месяца, — давно уж не таинственный! —
Единственный на жатве наших дней.

1973

АЛЕКСЕЙ НЕДОГОНОВ (1914–1948)

^{41}

Под Выборгом

Мне снился сон:
по травам запыленным
бродил мой сын,
и рвал мой сын цветы.
Шумели тучи в небе полуденном,
как в паводок плывущие плоты.

И дождь свистел сквозь молнии кривые:

тяжелый,
электрический,
степной.
Зловещи были стрелы огневые
над узкою младенческой спиной!

Такое вдруг желание настало —

бежать за ним,
бежать всю даль пути
и от грозы —
во что бы то ни стало —
испуганного мальчика спасти…

Но что это?

Дороги прояснились:
ни ветра, ни метели дождевой…

Я спал в снегу.

И мне фиалки снились.
И милый сын. И домик под Москвой.
Неясное душевное томленье
щемило сердце сонное. И я
открыл глаза.

Свинцовая струя

свистит вдоль штыкового острия:
идет в атаку третье отделенье!

Октябрь 1940 г.

22 июня 1941 года

Роса еще дремала на лафете,
когда под громом дрогнул Измаил.
Трубач полка —
у штаба —
на рассвете
в холодный горн тревогу затрубил.

Набата звук,

кинжальный, резкий, плотный,
летел к Одессе,
за Троянов Вал,
как будто он не гарнизон пехотный,
а всю Россию к бою поднимал!

1941

Предсказание

Усталая,
но гордая осанка.
И узелок дорожный за спиной.
Гадала мне гречанка-сербиянка
в Саратове на пристани речной.

Позвякивали бедные мониста

на запыленном рубище ее.
Она лгала.
Но выходило чисто,
я слушал про свое житье-бытье.

И делал вид, что понимаю много,

хотя она мне верила с трудом.
Тут было все:
и дальняя дорога,
и беспокойство,
и казенный дом,
тут были встречи,
слезы и свиданья,
и радости,
и горечь женских мук, —
все,
без чего немыслимо гаданье
в такие дни на пристанях разлук.

Во всем я видел правды очень мало.

Что слезы — ложь,
что встречи — соврала,
а то, что буду жив, —
она узнала,
и что домой вернусь, —
права была.