Современная греческая проза

Никому. Я никому ничего не сказал. Конечно, мы с Михалисом ненадолго разбежались. Как только я его видел, у меня кишки внутри переворачивались. Но стукачом я не был. Если бы я сдал его остальным, они бы его разодрали. Я видел, как он тусит в клубе и изображает из себя крутышку перед мелкотней, и мне было его жаль. Да блин, стоит мне хоть слово сказать, они набросятся на тебя и сожрут. И ты это знаешь. Но я не говорил. И не собирался говорить. Я не хочу сказать, что мне все равно было. Два месяца эта вся байда длилась, мы с ним даже не разговаривали. А про себя я говорил: и что изменилось? Михалис албанец. И что изменилось? Может, ничего и не изменилось, но он должен был мне об этом раньше сказать. Столько времени лапшу мне вешал, вот что мне доставляло. А я, то есть, кем был? Таким же, как все? Как Костакис и Григоракис? Столько лет мы корешились, столько говна вместе съели. Надо было ему мне сказать, и мы бы вместе это держали в секрете. Но я пытался себя и на его место поставить. Разве такое рассказывают? Каждый день заваливался я в клуб, и главным мои занятием было наблюдать за Михалисом. Каждый день. Как он приходил в клуб, как говорил, как на меня поглядывал. На его движения, туда-сюда, на все. И я говорил себе, вот ведь пидарас, как хорошо он все отработал, даже и следа не осталось. Ну, то есть осталось, но видел это только я. И все ко мне всякие мысли лезли. Может, я все-таки к нему несправедлив? Так и есть.

Всякие мысли всегда лезут в голову, если ты только не тупой. А я им не был. И в конце концов, говорил я, команду «АЕК» тоже эмигранты создали. Беженцы. А не маменькины сынки, как у вазелиновых. Так и есть. Это даже Патриарх Вселенский сказал. «АЕК» – это не команда. Это идея. Идея. Мы это знаем. И анчоусы это знают, потому-то они и обзывают нас: «Турки, жопы рваные, беженцы вы сраные!» Такое просто так не скажешь. И эта вот гребаная идея и есть наше спасение от ублюдков и ментовских собак. Вот об этом и я думал, но к Михалису еще не и близко не подходил. Только наблюдал за ним. Каждый день. Около десяти появлялась и Катерина. Начинались обнимашки. Я смотрел, как они смотрят друг на друга, и спрашивал себя, знает ли она, сказал ли он ей. Наверняка сказал. И так прошло почти два месяца, и однажды утром я проснулся, а весь гнев из меня уже ушел. Я не шучу. Я вдруг почувствовал, что это самая дебильная фигня в мире, что я не могу просто позвонить Михалису и спросить у него, как дела. Сечешь, что я сказал? Я не знаю, простил ли я его. Просто почему-то больше я на него не сердился. Но я все-таки еще с ним не разговаривал. Я подождал, пока пройдет еще какое-то время, до игры со «Шкодером». Дружеского матча с албанцами. Уж не знаю, какой гений это придумал. Чтобы укрепить, так сказать, греко-албанскую дружбу. Уже в первом тайме началось веселье. Мы жгли албанские флаги, пидоры с трибун напротив жгли греческие и желто-черные[31]. А Михалис самый первый – и в кричалках, и в сраче. И потом еще в мочилове. Он был крут. Сам, в одиночку, их гонял, мы, остальные, немного зассали. Так и ушли бы мы ни с чем, если бы не Михалис. Михалис и менты, которые винтили только албанцев. В той игре была еще одна ситуация, из-за которой мы снова с ним помирились. В какой-то момент, незадолго перед там, как матч закончился, нам сделали ничью, так что начался бедлам. Вырываю я, значит, албанский флаг у Костакиса из рук и передаю его вместе с зажигалкой Михалису. Я никогда не забуду его взгляд. Он смотрел, как потерянный. То на флаг, то на меня. Я почувствовал себя полным говном. И когда я уже собрался было забрать флаг обратно, этот пидор судья как засвистит – пенальти в подарок албанцам, и начался полный зашквар. Хватает Костакис флаг у Михалиса, рвет его на части, потом забирается на перила и начинает жечь все, что там еще было. Михалис так и остался с зажигалкой в руках, так эта сцена и кончилась.