Эта позиция приобрела особую популярность в Великобритании и весьма распространена в современной России. Изначально это был весьма амбициозный проект, носивший преимущественно либеральный характер. Однако позднее в качестве этапа становления дисциплины он был включен в «большую», каноническую теорию международных отношений.
Тем не менее «привязка» формирования теории международных отношений как самостоятельной дисциплины к дате окончания Первой мировой войны, отнюдь не бесспорна. Исследование международных отношений приобрело систематизированный характер еще в конце XIX столетия, соответствующие курсы уже были включены в учебные планы департаментов политических наук (например, в Колумбийском университете в США); крупномасштабные интеллектуальные дебаты разворачивались вокруг проблем международного права, геополитики, империализма, мировой торговли и, разумеется, вокруг проблем войны и мира. Другое дело, что дата 1919 г. фиксировала создание первой самостоятельной кафедры в университете в Аберисвите (Уэльс, Великобритания). Но это еще не означает появление международных отношений как дисциплины. Другое дело, что эта дата в самом деле весьма значима для формирования англо-американского эпистемологического сообщества — «англосферы»[129]
.3. В конце 1940-х годов на волне празднования трехсотлетия Вестфальской системы 1648 г. возникла традиция датировать начало международных теоретических исследований моментом перехода к Модерну (Современности). Акцент делался на системе государств как основном предмете исследования, т.е. межгосударственных отношениях. Ключевой темой также становилась проблема происхождения войн как части функционирования системы суверенных государств. Вестфальские договора, как считает подавляющее большинство исследователей, создали интеллектуальный базис дисциплины, отразив «революцию суверенитетов», сыгравшую фундаментально значимую роль в формировании современного международного порядка. Практически представители всех базовых «школ» и течений в теории международных отношений — реалисты, представители Английской школы, либералы и т.д. предпочитали начинать рассмотрение дисциплины именно с этой точки исторического времени. Конструктивисты также отмечали ее как знак перехода от гетерономии феодализма к современному суверенному правлению государств на основе принципов территориальности, невмешательства в дела друг друга и легального равенства государств[130]
.Период XVI—XVII вв., как полагают представители этой точки зрения, может стать точкой отсчета, так как именно тогда территориальные государства и, соответственно, конкуренция между ними, а не просто между племенами, народами, крепостями или общинами стала нормой, что предполагало отныне четкое противопоставление внутренней и внешней политики. С этого момента в исследованиях доминировал анализ суверенитета и сообщества государств, точнее, проблемы государственности, нации-государства, гражданства, взаимоотношений между «Я» и «Другим», территориальности, международного права, безопасности и т.д. Например, с этого времени немецкое публичное право было обязано заниматься отношениями между Священной Римской империей германской нации и территориальными образованиями исключительно с учетом их суверенитета и обеспечения его гармонизации в интересах обеих сторон[131]
. По сей день именно эти категории продолжают оставаться неизбежным стартовым моментом для моделирования всякой формы политического сообщества. Иной раз создается впечатление, что «Вестфальская модель» — предел рефлексии для международников. Канадский исследователь Р. Б. Дж. Уолкер подчеркивает, что современное политическое мышление «продолжает заниматься либо суверенными государствами, которые полагаются изолированными друг от друга, либо современными индивидуальными субъектами, захваченными метаниями между стремлением к автономии и желанием коллективности»[132]. В такой оптике надежды на лучшее будущее начинают таять. Этот теоретический конструкт в принципе делает невозможным переход от «международной политики к мировой политике»[133].