Современная жрица Изиды

— Вдь я одна, — сквозь видимо подступавшія къ ея горлу рыданія говорила она потомъ, — вс они — чужіе, чужіе!.. ухаживаютъ за мной, носятся со мною, а мн тошно глядть на нихъ, — бить ихъ, плевать на нихъ хочется! Противны они мн вс… чужіе! Только вы — свой, родной, русскій! Другъ мой безцнный, дточка вы моя дорогая, не покидайте вы меня, старуху, въ такое время!.. коли помру — закройте вы мн глаза русской родной рукою… Да и еще одно дло: я вдь кончила «Голубыя горы», послать надо Каткову, ну, а въ такомъ вид рукопись нельзя послать, я по-русски-то пишу не ахтительно, безъ исправленій, да и большихъ — нечего и думать… возьмите, Бога ради, да поправьте. Я и пошлю тогда. А послать скоре охъ какъ надо: денегъ у меня своихъ ни полушки, Общество выдаетъ мн мало, а на чужой счетъ жить не очень-то пріятно… Сдлайте же божескую милость, истинно доброе дло… и на семъ и на томъ свт не забуду вашей дружбы… Охъ, тяжко какъ!

Она застонала, и опять слезы выкатились изъ глазъ ея.

Нечего говорить, что она совсмъ меня растрогала и разстроила, что она меня въ конецъ побдила. Я сказалъ ей, что остаюсь на два, на три дня, даже на недлю если ей нужно, и готовъ сейчасъ же приступить къ чтенію ея «Голубыхъ горъ».

Нужно было видть, какъ она меня благодарила! Хотя очень скоро мн и открылось, почему ей необходимо было задержать меня въ Эльберфельд; но все же я думаю, что ея муки одиночества среди иноземцевъ и влеченіе ко мн, какъ къ своему, русскому человку — были въ ней искренни. Если же она и тутъ только играла роль — то играла неподражаемо. Врне же, что она была искренна, и въ то же время играла роль — въ этой женщин примирялось непримиримое!

Къ вечеру ей стало лучше, такъ что даже она облеклась въ свой черный балахонъ и помстилась въ кресл. Я получилъ возможность оглядться и составить себ понятіе о новыхъ, окружавшихъ меня, лицахъ. Пока ихъ было немного — только хозяева: Гебгардъ съ женою и сыномъ и Арундэли.

Незнаю — насколько Гебгардъ-отецъ былъ искренно увлеченъ теософіей, но держался онъ за нее крпко, такъ какъ она ему, человку, несомннно страдавшему честолюбіемъ, давала нкоторое положеніе. Богатый фабрикантъ шелковыхъ и иныхъ матерій, онъ оказывался неудовлетвореннымъ той средой, къ которой принадлежалъ по рожденію и по своей дятельности. Ему хотлось играть роль среди иного, боле интеллигентнаго общества.

Блаватская давала ему эту возможность съ той минуты, какъ его домъ превратился во временную «главную квартиру» теософіи. Въ своей гостиной и столовой онъ съ нескрываемой, дтски нескрываемой радостью видлъ интересныхъ иностранцевъ и иностранокъ. Когда раздавался звонокъ къ обду, онъ, расфранченный и съ ленточкой персидскаго ордена въ петлиц, предлагалъ руку фрейлин А. и открывалъ шествіе въ столовую. За обдомъ онъ считалъ своею обязанностью занимать гостей и разсказывалъ то по-нмецки, то на ломаномъ французскомъ язык довольно пошлые анекдоты, ничуть не сомнваясь въ ихъ остроуміи.

Его жена, особа приличная и скромная, поразила меня (тогда это было для меня еще внов) своимъ отношеніемъ къ «madame»: она цловала у нея руку и исполняла при ней вс обязанности горничной. «Madame», больная и раздражительная, иной разъ на нее даже покрикивала. Рудольфъ Гебгардъ мн памятенъ тмъ, что былъ весьма искусный фокусникъ. Онъ купилъ у какого-то «профессора блой и черной магіи» секреты и сдлалъ для насъ «темный» сеансъ, на которомъ весьма удачно и отчетливо подражалъ медіумическимъ явленіямъ.

Надъ нашими головами леталъ и звонилъ колокольчикъ, летала и звучала гитара, какія-то руки прикасались къ намъ, потомъ Рудольфа связывали и припечатывали, а черезъ минуту онъ оказывался освобожденнымъ отъ этихъ своихъ узъ и т. д.

Блаватская при этомъ разражалась насмшками надъ спиритами и, на мои замчанія, что вдь сама она была спириткой, клялась, что никогда ею не была и что это все на нее выдумали «обожатели скорлупъ», т. е. спириты.

Мистрисъ Арундэль, сухенькая старушка безъ рчей, ничего изъ себя не представляла, но ея дочь, миссъ Арундэль, представляла изъ себя нчто. Это была двица неопредленныхъ лтъ, въ очкахъ и съ лицомъ, лоснившимся какъ только-что вычищенный самоваръ. Она съ фанатическимъ паосомъ толковала о махатмахъ и ихъ чудесахъ и время отъ времени бросала явно влюбленные взгляды на Могини.

При ней былъ прелестный семи или восьми-лтній мальчикъ, котораго она называла своимъ племянникомъ и воспитанникомъ; самъ онъ считалъ ее и называлъ матерью. Когда къ нему обращались съ вопросомъ: кто онъ? — онъ отвчалъ; «I am a little chela!»[15]. Передъ самымъ моимъ отъздомъ я убдился въ возмутительномъ факт. Олкоттъ сдлалъ этого невиннаго ребенка буддистомъ: съ него сняли крестъ, и «старый котъ» надлъ ему вмсто креста на шею серебряный амулетъ, «освященный махатмой» — т. е. «фаллусъ».

Когда я выразилъ Елен Петровн мое возмущеніе по этому поводу — она сдлала удивленное лицо и воскликнула:

— Я не знала этого, но не могу же я отвчать за эту фанатичку миссъ Арундэль! Я не имю права вмшиваться въ чужія убжденія!