Современные польские повести

— Я кое-что скрываю от вас, — сказала Леонтина, — и не могу больше этого вынести. Я измучилась. Разве вы не видите? Вы должны видеть и чувствовать! Вы такой удивительный, деликатный. Я слушаю ваши необыкновенные рассказы, и мне кажется, что я недостойна их слушать. Я не права, знаю, что не права, и никто не может упрекнуть меня, что все так получилось. И все же это тяготит меня: разве человеку позволено снять с себя всякую ответственность за поступки других, особенно тех, кто близок ему по крови? Мои родители фольксдойчи. Я не знала, как вы к этому отнесетесь, и день ото дня все оттягивала, все не решалась сказать вам правду. Нет, я не думала, что вы меня осудите, но все-таки, все-таки…

Ее голос дрогнул, на глазах блеснули слезы. У меня с языка готово было сорваться нечто вроде: «Какая глупость, знаете ли, и говорить-то не о чем». К счастью, я сдержался, а Леонтина, овладев собой, продолжала.

— Хорошо, что это уже позади — что я сказала вам, — улыбнулась она, но сразу опять посерьезнела: — Я родилась в Париже, однако мой отец из Эльзаса, а бабушка моя, наполовину немка, живет в Мюнстере. В прошлом году я поехала к ней на каникулы, там и застала меня война. Уже после поражения Франции меня вызвали в гестапо и гестаповец сказал: «Вы — немка. Ваши родители — немцы, следовательно, и вы немка». Я тогда уже знала, что мои родители сделались фольксдойчами. Я ему ответила: «А вы — зулус. Родители ваши зулусы, значит, и вы зулус. И мои родители зулусы. Мелкие мещане и зулусы, у них только два божества — страх и насущная польза». Гестаповец не понял: я сознательно прибегла к мешанине немецкого, французского и эльзасского. Он кивнул головой и сказал: «Да, да, зулус». Вероятно, полагал, что зулус — это французское наименование нацизма. Сюда меня прислали, потому что я ничего не желала подписывать и они не знали, что со мной делать. Мои родители в Берлине, благоденствуют. Будущее их не заботит, они всегда готовы принять любой, какой бы то ни было, порядок вещей, если он восторжествует. Возможно, они волнуются за меня. Не знаю, я прервала с ними всякие отношения и не отвечаю на их письма. Теперь и они перестали писать. Впрочем, если их что и волнует, то не моя судьба. А то, что они дурно меня воспитали, что не смогли выпестовать меня по своему образу и подобию. У них на душе тревожно из-за меня, как бы я чем-нибудь им не насолила, не доставила хлопот, не осложнила благополучного их существования. Как сейчас, так и тогда, когда произойдут какие-то перемены. Если они произойдут, изменятся и они. Изменятся с легким сердцем, без внутренних конфликтов. В свое время они были образцовыми французами. Я была еще девчонкой, но мне уже тогда казалось, не слишком ли они образцовые? Мой отец часто и с пафосом произносил слово «республика». Он адвокат. И одинаково часто повторял это слово как в суде, так и дома. Когда требовалось нанять новую домработницу, много говорилось о том, что нужна только истинная добропорядочная француженка, которая 14 июля носит трехцветную кокарду, знает наизусть стихи Виктора Гюго, а еще желательно, чтобы муж ее пал под Верденом, а отец под Седаном. Вероятно, вам это покажется странным, но я почувствовала облегчение, узнав, что мои родители стали фольксдойчами. А теперь, вероятно, уже и рейхсдойчами. Я чувствую облегчение, поскольку явно скомпрометировано все, что дома мне насильственно пытались навязать и что я тайно презирала — этот отработанный, официозный французский патриотизм. Я презирала его, поскольку действительно люблю Францию. Подлинную любовь мне приходилось скрывать, а открыто исповедовать то, что я считала притворным, корыстным, ханжеским. И потому теперь, здесь, в этом лагере, я чувствую себя свободно и независимо. Я боялась только, как бы поляк — представитель самого прекрасного, самого чудесного народа, народа, который первым принес кровавые жертвы на алтарь свободы, спасая честь Европы, — не потребовал, чтобы дочь фольксдойчей убиралась прочь.

Я слушал это, сначала посмеиваясь в душе над наивностью этой девушки. Потом, когда слова ее заставили меня осознать собственное ничтожество и ее пламенное благородство, я почувствовал стыд, что, впрочем, не помешало мне прикидывать, как бы использовать все это в своих низких помыслах. Но когда она сказала об алтаре, меня вдруг охватила ничем не сдерживаемая искренняя и благородная ярость.