Современные польские повести

— На алтарь! — воскликнул я. — Свобода и честь! Нет, вы только поглядите! Это и в самом деле восхитительно: иметь возможность любоваться, как сильный враг терзает слабого союзника, и аплодировать ему за то, что он так слаб, но так мужественно и с эстетической точки зрения безупречно уступает смертоносной силе. Если хотите знать, то я рад, что немцы потом так вам накостыляли! И поделом! Вам потому так намяли бока, что вы начхали на Польшу с высот мировой державы. Пока колотят полячишек, все не так уж и плохо, даже совсем наоборот: можно негодовать и сожалеть, а это как-никак вселяет бодрость. За себя вы спокойны: коль скоро чудовищу принесена жертва, вы выйдете сухими из воды. Я говорю: вы спокойны, а не вы были спокойны, потому что и в следующий раз все снова повторится.

Я ощутил нарастающую злобу, у меня помутилось в глазах.

— И когда же, — взревел я, — вы, подлецы, сукины дети, мать вашу так, когда вы научитесь понимать, что вероломная торговля безопасностью и независимостью малых народов рано или поздно обернется против вашей же проклятой капиталистической, преступной и цинической душонки?! Когда?!

Внезапно до меня дошло, что, вероятно, я пересолил или скорее переперчил, и я запнулся. Воцарилось молчание. Боясь взглянуть на Леонтину, я стал лихорадочно соображать, как поступить дальше. Самый простой способ — принести извинения — я отверг, вернее, приберег его про запас, если бы остальное не сработало. С минуту подумывал, не превратить ли все сказанное в шутку, но так тоже не получалось. Вдруг я почувствовал руку Леонтины на своей руке. Я повернул голову. Она глядела на меня так, что мне чуть не сделалось дурно. Мне в самом деле сделалось дурно, когда она сказала:

— Je vous aime[42].

По вокзальному радио звучит приятный голос:

— Поезд на Дахау отправляется от десятой платформы, со второго пути. Просьба к пассажирам занять свои места и закрыть двери!

Через минуту состав на Дахау трогается. Его пытается догнать толстяк со свертками. Он бежит неуклюже, ему подставляют ножку очень элегантные и симпатичные озорники. Толстяк падает, свертки разлетаются. Зрелище это настолько забавное, что смеются не только элегантные озорники, но и большинство пассажиров. Улыбается даже Евтушенко, который, проводив участниц конкурса «Мисс Вокзал», снова прогуливается по перрону.

Человека губят спесь и поразительная разнузданность при малейшем, даже мнимом успехе. Вместо того чтобы пасть на колени и смиренно благодарить богов за то, что мне, неудачнику, по чистой случайности и стечению обстоятельств раз в жизни выпало такое — любовь красивой девушки, я почувствовал себя хозяином положения, будучи твердо убежден, что теперь-то я могу отведать всего, чего душа пожелает. В тот же вечер, еще не остыв от объятий Леонтины под витражом с ликом святого Георгия или Зигфрида, я встретил в коридоре Фриду Баумгартен. И тотчас почувствовал, как взыграло во мне нечто тщеславное и низкое. Я схватил ее за руку и потащил за собой. Вероятно, меня распирала какая-то невероятная сила и энергия: Фрида и не подумала противиться, не удивилась даже. Я увлек ее на чердак, где хранилась всякая школьная рухлядь, повалил там на что-то, бывшее грудой настенных карт, использовал, а потом съездил ей по роже.

Не знаю, забрела ли туда Леонтина случайно либо, увидев нас, шла за нами следом. Главное: она вошла и увидела. Больше я ее не встречал. Из лагеря она исчезла. Может, сбежала, может, ее выпустили. А может, по моей вине она стала фольксдойчем, но едва ли.

В Мюнхен я приехал два дня назад из курортного баварского городка, где проходил кинофестиваль. Фестиваль был третьеразрядный, но начальству по каким-то престижным или тактическим соображениям казалось важным, чтобы кто-то поехал туда и представил польскую кинематографию. Однако все, кому предлагалось это, уклонялись: ведь тогда они вряд ли попали бы на более представительный фестиваль, такой, на котором можно лицезреть Сэма Спайгела или Де Лаурентиса, и к тому же хотя бы маячат какие-то шансы. Словом, обратились ко мне. Я понимал, что это пустая трата времени, но все же дал согласие. У меня как раз возникли серьезные опасения, как бы из-за колебаний идейно-политического барометра мое и без того шаткое положение не осложнилось еще больше. Поэтому я счел за благо не восстанавливать против себя чиновников, чья позиция в административном аппарате казалась надежной и прочной.