Сожженные девочки

Я отворачиваюсь и опускаю пакетик чая в одну из чашек, а во вторую слегка дрожащей рукой насыпаю кофе.

– Так, значит, в этом доме жила ваша семья.

– Да. Пока мой отец не вышел на пенсию.

От мысли, что Аарон здесь вырос, что у него об этом месте есть свои собственные воспоминания, мне становится не по себе, как если бы я вторглась в чужое жилище.

– Ваши родители все еще живут в деревне?

– Моя мама умерла, когда мне было шесть лет. Рак шейки матки.

– Мне очень жаль. А отец?

– Отец очень болен. Именно поэтому он и ушел на пенсию.

– Ясно. Он в больнице?

– Я ухаживаю за ним дома. У него болезнь Хантингтона. Ему ничем не могут помочь в больнице.

– О, это ужасно.

И это действительно так.

Болезнь Хантингтона – жуткое, жестокое заболевание, которое лишает людей возможности двигаться, мыслить, говорить, есть и, в конце концов, дышать. Она неизлечима и неумолима. Хуже того – она передается по наследству, и вероятность того, что ребенку передастся поврежденный ген родителя, равняется пятидесяти процентам.

– Вы ухаживаете за ним в одиночку?

– К нам приходят медсестры. Но да, в основном я справляюсь сам.

Я уже с бо́льшим сочувствием смотрю на Аарона. Быть сиделкой – тяжелая ноша. Собственную жизнь приходится откладывать в сторону. Человек, ухаживающий за тяжелобольным родственником, оказывается изолирован от людей, не может себе позволить даже пойти на работу. Видимо, в силу этих обстоятельств Аарон и стал церковным старостой. Он может заниматься этим в свободное от ухода за отцом время, и это наполняет его жизнь смыслом. Я осознаю, что мне его жаль, и тут же думаю о том, что, скорее всего, моя жалость ему не нужна.

– Что ж, я очень благодарна вам за помощь и преданность часовне, тем более с учетом вашей загруженности.

– Спасибо. Часовня всегда была частью моей жизни.

– И жизни вашего отца.

– Да.

– Должно быть, вы хорошо знаете ее историю.

– Вы имеете в виду «сожженных девочек»? – Он еле заметно улыбается. – О них знают все жители деревни. Хотя, вероятно, новому человеку этот обычай должен казаться странным.

– О, я даже не знаю. Мне приходилось сталкиваться и с более странными обычаями.

– Моему отцу никогда не нравилась традиция сжигания чучел. Он считал ее языческой. Но невозможно изменить то, что происходило на протяжении столетий.

– Если бы это было так, мы до сих пор сжигали бы «ведьм» и лечили душевнобольных при помощи пиявок.

Он странно на меня смотрит и молчит.

– Простите, – машу рукой я. – Я просто считаю, что понятие «традиция» часто пускают в ход, чтобы защитить нечто такое, что в противном случае следовало бы заклеймить. – Особенно в церкви. Я переношу полные чашки на стол и сажусь напротив него.

– Вообще-то, я кое о чем хотела у вас спросить.

– Спрашивайте.

– Та коробка, которую вы мне отдали, когда я приехала. У вас есть какие-нибудь догадки относительно того, кто мог ее оставить?

– Нет. А что? Что в ней лежало?

– Набор для экзорцизма.

– Что?

Похоже, Аарон искренне шокирован, тем более что он не производит впечатления талантливого актера.

– Он показался мне довольно старым. Хотелось бы знать, откуда он взялся.

– Понятия не имею. Вы спрашивали преподобного Раштона?

– Нет. А он может это знать?

– Он знает все, что имеет отношение к церкви. Он уже очень давно служит викарием в Уорблерс-Грин.

– Как давно?

– Да лет тридцать, наверное.

– Он знал вашего отца?

– Да, мой отец готовил его как курата после того, как…

Его голос срывается, и он замолкает, как будто опомнившись.

– После чего? – напоминаю я.

– После того, как ушел предыдущий курат.

Я вспоминаю свободное место на стене офиса. Там как будто раньше висело фото, которое сняли, а заменить другим так и не удосужились.

– Вот как? И куда же он ушел?

– Честно говоря, я не знаю. Прошу прощения, но какое это все имеет значение?

– Я всего лишь хочу понять, зачем кому-то понадобилось оставлять мне старый набор для экзорцизма. Я это восприняла как некое сообщение.

– Как я уже сказал, понятия не имею. Никто из нас до последнего дня не знал, что вас сюда пришлют. Все было сделано довольно поспешно. Хотя, с другой стороны, эта история стала для всех настоящим потрясением.

Мне вдруг приходит в голову, что все твердят о том, каким шоком стало для них самоубийство преподобного Флетчера. Но они также заверяют меня в том, что он страдал от какого-то нервного расстройства. Что-то тут не сходится.

– Вы были близки с преподобным Флетчером?

– Мы с Мэтью были коллегами.

Коллегами? От моего внимания не ускользает то, что Аарон назвал его по имени.

– Это вы его нашли?

И без того бледное лицо Аарона становится белым как мел.

– Простите, – спохватываюсь я. – Не хотела…

Он машет рукой:

– Все нормально. Просто это было очень… неприятно.

И это еще наверняка мягко сказано, – думаю я и быстро говорю:

– Я бы хотела знать о нем чуть больше. Каким он был?

Я чувствую, что мой собеседник немного смягчается.

– Он был хорошим человеком. Добрым, щедрым. Полным жизни. Все в деревне его любили, а он просто горел делами прихода и часовни.

– Насколько я поняла, он очень интересовался ее историей.