Созвездие Девы, или Фортуна бьет наотмашь

Эта игла, проникая в сознание похолодевшего Владика, нашпилила на себя и навсегда оставила в его памяти эту картину: острые от предвкушения сенсационной новости лица соседок; смущенно озирающегося Ивана Гавриловича; мать, прячущуюся за спиной своего… «самца!» — злобно мелькнуло в мозгу у Владика, который заметил — с внезапным приступом стыда и ощущения позора, — как округлилась фигура матери, как заметно налилась ее всегда маленькая грудь.

«И платье это… широкое… она не для меня! Не для моего дня рождения сшила!» — осенила его еще одна догадка.

Платье — это было обиднее всего. Платье подчеркивало, что у матери есть личный повод поменять свой гардероб — и этот повод не имеет никакого отношения к нему, Владику. До сих пор она обзаводилась обновками только ради его дней рождения, детсадовских и школьных праздников.

Ни слова не говоря, Владик развернул «Харлей» и, не оборачиваясь, скрылся в каменной глотке арки…

* * *

Его мать — беременна! Беременна в сорок пять лет! Имея совершеннолетнего сына! Беременна — на потеху всей Люсиновской улице! Беременна — и собирается рожать!

«Кого ты хочешь, сынок, братика или сестренку?!» — издевательски спрашивал у себя Владик с воображаемыми материнскими интонациями.

И так и видел, как Иван Гаврилович, стремясь оградить женушку от груза хозяйственных забот, берет эти заботы на себя и на голубом глазу складывает их на Владиковы плечи… А потом представлял, как в их доме появляется какое-то сморщенное визгливое существо, и все начинает крутиться вокруг этого… этого… сучьего выродка! «Орать будет день и ночь», — думал он и уже видел, как их аккуратную кухню и крохотный коридорчик уродуют протянутые тут и там веревки с пеленками. Пеленки мокрые, с них капает, на полу лужицы… И бутылочки с детской смесью по всей кухне, и ночные горшки, и коляска, о которую он непременно будет спотыкаться… и соседские сплетни, и жалостливые, а то и хуже — насмешливые взгляды в спину… И младенческий крик, визгливые вопли и днем, и ночью…

— А кстати! Где они поставят кровать? Детскую кровать?! — Это Владик произнес вслух, и его бросило в жар; у них всего две комнаты! Большую до сих пор занимал сам Владик, а в маленькой ютились эти… «молодожены». В другую квартиру им не переехать: Иван Гаврилович, кажется, вовсе не имел своей жилплощади!

«Сволочь», — подумал Владик, вспомнив об этом. И даже застонал от злости.

— Владик, привет! Ты что, заболел? — услышал он за спиной. Голос был знакомый, очень знакомый. — Ой, какой ты… Просто мальчик с картинки! А откуда у тебя мотоцикл?

Молодой человек с силой провел руками по лицу — надо приходить в себя. Оказывается, он давно уже стоит… то есть сидит верхом на «Харлее» возле многолюдного подземного перехода. Его толкали, ругали, просили посторониться — Владик не замечал… Как он здесь оказался?

— Привет… А ты что тут делаешь? — спросил он у Леры. Подружка его младенческих лет, превратившись в высокую, но удивительно худую девицу, с по-прежнему блеклым и маловыразительным лицом, стояла рядом и неловко раскачивала в руке большую продуктовую сумку. Накрутив ручки сумки на тонкое запястье, она тут же начинала вертеть сумку в другую сторону — и так до бесконечности.

— А я вот… в магазин ходила. Я же теперь одна живу, — пояснила она ни с того ни с сего. — Родители в Сирию уехали, у отца там контракт… Ой, какой ты бледный, Владик! Это ты от жары, наверное, перегрелся… А откуда у тебя мотоцикл?

— Мотоцикл? А это так — взятку мне дали, — горько усмехнулся юноша.

— Что-что?

— Ладно, проехали…

Возникла пауза. Владик разговор поддерживать был не в настроении, а Лера, будучи девушкой до болезненности застенчивой, просто не знала, что еще можно сказать. Но и уходить не уходила — во Владика она была влюблена с детства.

— Ты плохо выглядишь, правда, — решилась она наконец, но тут же спохватилась: — Нет, ну не то что плохо, ты не подумай ничего такого, пожалуйста, а просто… Это у тебя тепловой удар, наверное, да? Жара-то какая стоит! Хочешь, — Лера внезапно осмелела, может быть, из-за того, что вид у Владика был действительно очень жалкий, — хочешь, я тебя до дому провожу?

— До дому? Вот уж нет. Домой мне теперь нельзя. Никогда!

— Почему?

— Потому что меня предали.

— Кто? — испугалась Лера, и ее тусклое худое лицо побледнело еще больше.

— Все! И не говори мне больше об этом.

— Ну… Ладно, — согласилась Лера после того, как три или четыре раза повторила процедуру раскручивания сумки. — А что ты будешь теперь делать? — спросила она, предупреждая новую паузу в разговоре.

— Что я буду делать? — усмехнулся Владик наивности вопроса и тому трагичному тону, которым его задали. И ответил так же театрально:

— Топиться сейчас пойду. Вот «Харлей» только на стоянку откачу…

Но Лера предложенного шутовского тона не приняла. Или не захотела понять. Выронив свою большую сумку с продуктами (шлепнувшись об асфальт, сумка всхлипнула и забулькала чем-то бьющимся и льющимся), она вцепилась своими птичьими руками в руль «Харлея» и затараторила умоляюще: