Созвездие Девы, или Фортуна бьет наотмашь

Одежду девушка натягивала на себя неторопливо, с грациозной медлительностью, как настоящая красивая женщина, давая зрителям — пусть в данном случае этими зрителями был только Владик в единственном числе — возможность рассмотреть себя как следует, со всех сторон. Впрочем, в очередной раз кинув нарочито-рассеянный взгляд на горе-кавалера, который как будто совершенно потерял к однокласснице интерес и стоял у стены, насупившись и хмуро глядя в совершенно противоположную сторону, Оля пожалела его:

— Да ты что, Липатов? Правда, не знаешь ничего?

— Правда…

— Ну… — Оленька пожала тонкими плечиками и, взяв школьную сумку, отвела белокурые локоны за воротник. — Ты, получается, совсем у нас слепой юноша! Матушка твоя с Плотниковым уже с полгода как, — она запнулась, — ну… как сказать? В общем, вместе они. А на днях и заявление в ЗАГС подали. Слышишь? Эй! Оглох? Свадьба, говорю, у вас будет!

Владик молчал. Он был совершенно подавлен.

— Откуда знаешь? — наконец прошептал он.

— На одной улице живем! — снова дернула плечиком Оля. — Матушка твоя у моей мамы все время заказы брала — не знал? Галина Семеновна и для меня шила, куртку эту вот, — она опять поправила воротничок и не удержалась от соблазна лишний раз взглянуть на себя в зеркало. — И знаешь — ничего не могу сказать, руки у твоей матушки золотые. Ее вещи за индпошив никто не принимает, думают — фирменные… Я даже расстроилась, когда Галина Семеновна отказалась платье мне к выпускному сшить. Впервые отказалась! Мама ей двойную цену предлагала, а она ни в какую — я, говорит, не могу, у меня, говорит, свадьба… И такая радостная стояла…

Закусив губу и заложив руки за спину, Владик продолжал подпирать стену. От его невысокой фигурки (трогательная хрупкость в сочетании с глубокой бархатистостью глаз и по-девичьи тонкими чертами лица как раз и составляли секрет очарования Владика в той, первой, юношеской жизни) волнами, как от брошенного в воду камня, исходила обида. Даже не обида — чувство, которое переживал в эти минуты Владик, больше походило на оскорбление. «Предала… Она меня предала…» — стучало у мальчика в висках.

— Да брось ты, Липатов! — искренне жалея одноклассника, Оля дотронулась до его руки. — Пойдем, проводишь меня. Хочешь? Нехорошо, конечно, что матушка ничего тебе не сказала, но знаешь… я только сейчас подумала… может, она сюрприз хотела сделать? Без отца, наверное, очень плохо жить… я так думаю. У меня знаешь, какой папа! Я его обожаю. Когда…

Владик так никогда и не узнал, что должно было последовать за этим «когда». Неожиданно сорвавшись с места, он кинулся из раздевалки прочь, на улицу и, не останавливаясь, бежал до самого своего дома.

* * *

Галина Семеновна ничего не говорила сыну о грядущих переменах в их жизни по очень простой причине — она трусила. О том, что Владик будет обижен запоздалым желанием матери почувствовать себя наконец женщиной, она догадывалась. И оттягивала неприятный разговор до последнего предела.

…Когда сын ворвался в дом, громко хлопнув дверью — чего никогда себе не позволял, — и со всего размаху бросил через всю комнату тяжеленную сумку, которая пролетела в полуметре от материной головы и шлепнулась как раз на швейную машинку, сбив на пол чехол и наверняка повредив что-то в сложном механизме, — Галина Семеновна поняла, что с затягиванием выяснений отношений она переборщила. Не сказав ни слова, она схватилась за голову дрожащими руками с ярким маникюром и заплакала.

— Ты!.. Ты… Предательница! — выкрикнул, как выплюнул, ее родной сынулечка. Как бы выражая солидарность с хозяином, из брошенной школьной сумки посыпались учебники — они вываливались из кожаного чрева мерно, по одному, и, соскользнув со швейного столика, шлепались об пол. От очередного звука падения книги Галина Семеновна вздрагивала, словно ее били по спине, но рук от лица не отнимала.

Она ждала криков, обид, развития скандала, думала, что сын продолжит выяснять отношения — но Владик спросил только:

— Как ты могла?! Как ты… Чего же тебе не хватало?!

…Сорокапятилетняя женщина, для которой после иссушающей пустыни женского одиночества неожиданно наступила вторая весна, вдруг ощутившая живительное прикосновение рук любящего ее человека, — что она могла ему ответить?

Чего ей не хватало?

Шершавой ладони на обнаженном плече, к которой, еще не открывая глаз, еще до того, как зазвонит будильник, можно прижаться щекой, получив в ответ грубоватую ласку?

Головокружительного запаха в своей квартире — аромата табака и крема после бритья, смятых мужских рубашек с темными пятнами под мышками, от которых исходил терпкий аромат настоящего мужского пота?

Жующего мужчины напротив себя, собственного снования от стола к плите, желания накормить этого огромного, такого родного человека — который никуда не уйдет и будет смотреть телевизор под стрекот швейной машинки, а потом, с хрустом потянувшись, уляжется в общую постель и властным жестом притянет ее к себе?

Всего этого не объяснить шестнадцатилетнему сыну. Да он и не поймет.

— Сынок, мы будем жить очень хорошо…