Спекулятивный реализм: введение

Теперь Мейясу предлагает «имманентную этику». Это выражение означает «этику, которая полагает эту жизнь как единственную желаемую жизнь […] этику, которая обнаруживает […] столь сильное желание этой жизни, что хочет, чтобы жизнь была бессмертной»[633]. Но то, что Мейясу имеет в виду, не имеет ничего общего с вечным возвращением Ницше, в котором наши жизни до малейших деталей будут повторять себя бесконечное количество раз. Вместо этого Мейясу имеет в виду воскрешение мертвых в этом мире, при этом перед ними – открытое будущее, а не просто обреченное ницшеанское повторение того, что было прежде. Типичным просвещенным секуляристам воскрешение мертвых может показаться низкопробным религиозным мифом, но мы уже знаем, какого невысокого мнения Мейясу о применении вероятностных аргументов к важным событиям вселенной: «[воскрешение] это событие, которое будет не более удивительным, чем [возникновение жизни из материи или возникновение мысли из жизни], которые фактически уже случились»[634]. Он вводит неожиданный терминологический оборот, контринтуитивно используя прописную «М» – «Мир» – для конкретных миров и строчную «м» – «мир» – для (не-тотализируемой) вселенной как целого. Он делает это по философски значимой причине: «Итак, Миры внезапно возникают из мира, они имеют право на величественную прописную букву прежде всего потому, что в Мире содержится больше, чем в мире, поскольку в том, что является следствием, содержится больше, чем в источнике»[635]. Поэтому то, что люди появились в мире относительно поздно, это на самом деле хороший знак. Если Брассье толкует о «жалком» характере человеческого самомнения, то Мейясу отваживается на серьезное повышение самооценки нашего биологического вида: «у людей есть доступ к вечной истине мира. Поэтому ничто другое не может возникнуть сверх людей как мыслящих существ»[636]. Без толку ждать сверхгениального искусственного интеллекта или прибытия высших существ с других планет, поскольку они будут лишь более эффективными процессорами вечных истин, которых люди и так способы достичь. Эта способность схватывать вечные истины не является всего лишь некоторым индифферентным интеллектуальным упражнением, так как она включает в себя и чувство справедливости, определенной как «строгое равенство между всеми людьми как людьми. Вечные истины, доступ к которым дает нам наша природа, на самом деле безразличны к различиям, к бесчисленным и необходимым различиям между мыслящими»[637]. Из всех несправедливостей «самая радикальная все равно смерть: абсурдная смерть, ранняя смерть, смерть, причиненная теми, кому нет дела до равенства»[638]. Однако несмотря на эту уникальную способность людей к справедливости, способность, которой нет ни на одном из предшествующих уровней космоса, Мейясу все равно считает, что мы зависим от материи, жизни и мысли[639]. Справедливости не было бы, если бы эти предшествующие уровни уже не возникли бы без всякой на то причины.

Следует отметить особенное употребление Мейясу термина «символизация», который, по его мнению, является «одним из базовых и оригинальных элементов его философии»[640]. Согласно его определению, этот термин означает «имманентную рациональную связь между бытием и универсальным»[641]. Прежде всего, в употреблении Мейясу символизация противоположна этическим учениям вроде учения Ницше, для которого творец простоучреждает новые ценности, тем самым двигая историю вперед. По Мейясу, ценности должны помогать нам открывать что-то о мире, даже если поначалу мы не можем быть уверены, являются ли они рациональными достижениями, а не всего лишь результатом личного предрассудка: «каждое философское предприятие начинается с постулата, который вполне может быть недоказуемым и который даже может быть ложным или идеологическим […] Философия начинается со ставки на все еще необоснованную уверенность, что ценность не просто является социально полезным изобретением, но опирается на онтологическую истину»[642]. Символ должен быть мостом между двумя этими областями, и хотя мы можем вообразить, что символов столько же, сколько философов, Мейясу признает только четыре базовых символа. По его мнению, они управляют разновеликими эпохами истории: космологический, натуралистический/романтический, исторический и фактический Символы[643].