Спекулятивный реализм: введение

Насколько успешно предложенное Грантом решение старой дилеммы Единого и Многого? Я теоретик ООО и считаю отдельные объекты точкой отсчета для философии, поэтому неудивительно, что я думаю, что Грант движется в неправильном направлении. Как мы увидим, он критикует и Канта, и Аристотеля за три общие для них ошибки: феноменализм, логицизм и соматизм. По первым двум пунктам я соглашусь с Грантом в философском плане, правда, не с его прочтением Аристотеля. Если мы будем строго придерживаться «феноменализма» – взгляда, согласно которому первично существуют именно явления (феномены) – то мы обречены прийти к позиции вроде берклианской (впрочем, далее мы увидим, что Грант интерпретирует Беркли по-другому), исходя из которой бессмысленно говорить о чем-либо, кроме явлений. Или, может быть, мы впадем в более мягкий идеализм, например, идеализм Гегеля, который пытается схлопнуть различие феномены/ноумены, оставив только доступные феномены. Даже философия Канта, хотя она оставляет место для реализма, признавая существование вещи в себе, дает нам настолько скудные возможности для обсуждения этой вещи в себе, что учение Канта попадает в рубрику «феноменализма» вместе с идеями Беркли. Однако следует отметить, что у Гранта неоднозначное отношение к вещи в себе; я подчеркиваю здесь единственное число, поскольку Грант никогда не допустил бы множественности вещей в себе. В одном отношении Грант положительно оценивает отказ Шеллинга от кантианской конечности, поскольку все-таки согласен с Шеллингом, что философия должна позволять нам избегать конечной ограниченности повседневного опыта. Тем не менее, Грант – вовсе не рационалист вроде Мейясу, считающего, что при помощи математических инструментов можно достичь первичных качеств вещей, как они есть на самом деле. Вместо этого в материи Гранта, как и в его мировой душе – тьма. Более того, учитывая, что мысль это лишь Scheinprodukt (феноменальный продукт), у нее нет никакой надежды на непосредственное видение безусловной и бесконечной продуктивности, которая одновременно бурлит в сердце каждой сущности и находится за пределами любых сущностей, чтобы управлять всем этими бурлениями извне.

По той же причине легко понять, почему Грант выступает против логицизма – представления, что реальность можно адекватно схватить в языке или логике. Дело в том, что и логика, и язык – феноменальные продукты, неспособные докопаться до глубины, на которой находится мировая душа. Хотя Шеллинг способен кое-что сказать нам об этой могущественной космической душе, как вообще мы могли бы измерить глубины того, что скрывает мировая душа в своем сердце? По Гранту, действие разворачивается в phjjsis, или природе, а мысль и человеческая индивидуальность – продукты природы. Они не являются составляющими природу элементами, несмотря на несколько выбивающихся пассажей, в которых Шеллинг так возвышенно говорит о человеческих существах, что медицина предстает высшим достижением наук.

Несколько труднее мне понять грантовское противостояние соматизму и, подозреваю, что оно связано с его симпатией к делезовскому понятию «стерильных эффектов поверхности», противопоставляемых виртуальной силе глубин. Очевидное преимущество постулирования более глубокой единой силы, стоящей за любыми отдельными вещами, состоит в том, что благодаря этому можно получить более интересную модель взаимосвязи вещей: через происхождение из общего истока, а не через обычные причинно-следственные связи, высмеиваемые некоторыми философами как «клацающая причинность»[298]. Однако Гранту приходится заплатить высокую цену за поддержку монистической концепции природы Шеллинга. Учитывая, что любое представление об одночастной Природе явно противоречит данной нам в опыте множественности вещей, а также учитывая очевидную неудовлетворительность парменидовского дуализма разума (который говорит нам, что все есть Одно) и простого мнения (которое вводит нас в заблуждение, что мир это Многое), Гранту не остается ничего иного, кроме «физического» объяснения возникновения отдельных вещей. Первичной производящей силе должна быть противопоставлена вторая, замедляющая, сила, чтобы возникли знакомые нам отдельные вещи. Но поскольку первичная сила одна и та же везде, все бремя индивидуации ложится на замедление. Почему в разных частях космоса должны быть разные замедляющие силы, порождающие в одном месте звезду, во втором – статую Будды, в третьем – грубую немецкую застольную песню, в четвертом – одинокий протон, а в пятом – францисканский монастырь? Если же необходимо предположить, что это многообразие замедляющих сил принадлежит космосу заранее, то никакой онтологической экономии достичь не получается и с тем же успехом можно было бы принять в качестве исходного существования отдельных объектов. Позднее мы вернемся к этой проблеме, а пока обратимся к неординарному прочтению Грантом Платона и Аристотеля.