Спецназовец. Взгляд снайпера

В одном кармане у него лежал паспорт с московской регистрацией – временной, но, спасибо товарищу майору, регулярно продлявшейся без каких-либо проблем и лишних вопросов, а в другом – презентованный все тем же товарищем майором дешевенький мобильный телефон, служивший свидетельством постепенного приобщения Гунявого к благам современной цивилизации. По проезжей части мимо него с шорохом и негромким гулом проносились автомобили – совсем не такие, как те, что ездили по улицам перед тем, как его повинтили после налета на обменник. Глядя на них, Гунявый всякий раз вспоминал, как ни странно, школу, из которой отправился прямиком в зону. Учительница по русскому языку у них была молоденькая, некрасивая, но со стройной фигуркой и соблазнительно выглядывающими из-под края строгого платья коленками, которые Федьке Ермолаеву до смерти хотелось раздвинуть. Однажды она задала классу сочинение на тему «Каким я вижу двухтысячный год». Потом она зачитала работы, которые сочла лучшими, и, в виде исключения, творение семиклассника Ермолаева, состоявшее всего из одной нацарапанной корявым почерком фразы: «Моя бабка гаварит что скоро канец света и никакова двутычнаго года ни будит». Когда он это писал, данное высказывание казалось ему отменной шуткой. Класс действительно смеялся до упаду – увы, не над шуткой, а над ним. Хотя, с точки зрения Федьки, презрительного смеха как раз заслуживали удостоенные высших оценок и взахлеб зачитываемые училкой бредни о построенных на Марсе и Венере городах, троллейбусах на воздушной подушке, всеобщем полном разоружении и налаживании взаимовыгодных контактов с представителями внеземных цивилизаций.

Теперь, на исходе первого десятилетия двадцать первого века, выяснилось, что все их предсказания друг друга стоили – ни одно не сбылось, да и черт с ними. Гунявый бы ни за что на свете не вспомнил о том дурацком сочинении, если бы не периодически возникавшее ощущение, что, отмотав пятнашку в колонии строгого режима, он совершил путешествие в машине времени – сел в одном мире, а вышел в другом, совершенно на него непохожем. Места для него не было ни там, ни здесь, но что поделать – такая, видно, ему выпала судьба, а против нее, как известно, не попрешь…

Задумавшись, он проморгал появление на горизонте милицейского патруля и опомнился, когда было уже поздно – менты его заметили и, изменив курс, двинулись ему наперехват. Привычным усилием воли подавив вспыхнувшую куриную панику, Гунявый продолжал как ни в чем не бывало идти своей дорогой. Ему было не по себе – в основном из-за содержимого пакета, который он нес в левой руке. Он знал: если заметут, майор Молоканов ему помогать не станет. А если Гунявый попробует на него ссылаться, если начнет болтать лишнее – я-де ваш коллега, тоже на органы работаю, – его уже на следующее утро найдут в камере повешенным на собственном нижнем белье или захлебнувшимся в параше. Еще при первом знакомстве, вербуя Гунявого в стукачи, товарищ майор пообещал это вполне определенно, и ему почему-то верилось. Достаточно было одного взгляда на его кислую упыриную рожу с тухлыми поросячьими гляделками, чтобы понять: этот, если пообещал пришить, пришьет обязательно.

Несмотря на питаемую Гунявым слабую надежду, ошибки не произошло: менты направлялись именно к нему. Он успел проскочить мимо, когда они были еще в добром десятке метров, но маневр, хоть и удался, не принес желаемого результата: его догнали, и один мент деликатно придержал его за рукав, а другой, зайдя с фасада, потребовал предъявить документы.

Гунявый отдал ему свой паспорт с отметкой о временной регистрации в столице.

– А что с рукой? – спросил мент, бросив быстрый взгляд на его обмотанную свежим бинтом кисть.

Хваля себя за предусмотрительность, с которой спрятал под марлей свои тюремные перстни, Гунявый виновато пожал плечами.

– Кипятком ошпарил, – сообщил он и, почувствовав внезапный прилив вдохновения, добавил: – Внучонок у меня тут. Я ему пеленки кипятил, вот и ошпарился, старый раззява.

– Да ты чего… – патрульный, видимо, хотел назвать Гунявого дедом, но, заглянув в паспорт, где значилась дата рождения – тысяча девятьсот шестьдесят пятый год от Рождества Христова, – передумал. – Ты чего, мужик? Кто ж в наше время этой ерундой занимается? Памперсы ему купи! А белье нынче кипятят не в баке, как у тебя в деревне, а прямо в стиральной машине.

– Памперсы не всякому по карману, – закручинился Гунявый. – А стиральная машина… Да ты на меня погляди, сынок! Где я, а где стиральная машина?

– Понаехали тут, – со сдержанной неприязнью процедил второй мент. – Будто мало здесь своего отребья, так они еще нищету плодят!

– Дуло залепи, – внезапно приняв сторону Гунявого, посоветовал старшина. – Ты, что ли, свой род от Юрия Долгорукого ведешь? От сумы да от тюрьмы… Держи, отец, – он протянул Гунявому паспорт. – Далеко идешь-то?