Сплошная скука. Реквием по шалаве

Времени, для ясности, без малого три. Я одеваюсь, варю кофе и лишь после этого спускаюсь вниз. Бояну я сообщил не свой адрес — парень явится во двор знакомого мне дома на соседней улице. Когда прихожу туда, он уже на месте.

— Если тебе еще раз случится идти ко мне, приходи, да только смотри, чтобы никто тебя не засек,— советую я ему, вводя в кухню.

— Едва ли такое случится, — мрачно произносит Боян. — Разве что вы ко мне придете, а я к вам — никогда.

— Вот как? Почему?

— Потому что меня, наверное, засадят в тюрьму.

— Уж не обчистил ли ты какую аптеку?

— Нет. — Молодой человек качает головой. — Я замешан в шпионаже.

— А, это нечто другое, — замечаю я без особого драматизма. — Раз так, садись вот на стул, да расскажи толком что к нему.

— Это слишком долгая история, — тихо говорит Боян, и я замечаю, что он как-то расслабляется, откинувшись на спинку стула.

— Не имеет значения, — говорю я, наливая кофе. — В ночь с субботы на воскресенье хватит времени и на долгую историю.

Он вынимает из кармана сигареты и спички, но спохватывается:

— Курить здесь можно?

— Кури, сколько влезет, — разрешаю я и сажусь по другую сторону стола.

— В ту компанию, что собиралась в «Ялте», некоторое время назад затесался один иностранец по имени Чарли. Мать у него болгарка, какие-то родственники тут у него есть. Вот с этого самого Чарли все и началось...

И парень медленно и не совсем последовательно рассказывает то, что мне уже хорошо известно, однако я слушаю его терпеливо и внимательно — не только чтобы оценить, насколько человек, искавший со мной встречи, откровенен в своих признаниях, но и для того, чтобы получить представление, как выглядит эта история с другой стороны, как она представляется.ему.

— Чарли якобы водится здесь со своими соотечественниками, которые связаны с нашими фирмами. «Богатые люди,— говорит,— из тех, что за мелкие услуги дают большие деньги и, что самое главное, готовы платить ампулами...»

Рассказав еще кое о каких вещах такого же характера, Бонн переходит к рассказу о загородном свидании и довольно верно излагает то, что мне довелось и слышать, и видеть.

— ...«Операция не должна повторяться каждый вечер, — сказала мне та женщина. — Не стоит бессмысленно рисковать. По имеющимся у нас сведениям, самые интересные документы он приносит домой по субботам, чтобы иметь возможность в воскресенье над ними поработать. Поэтому вы всегда будете действовать только по субботам». А когда я поинтересовался, что же это за бумаги, она ответила: «Деловые, коммерческие... Их можно раздобыть любыми другими путями, но на это уйдет больше труда и времени... И вообще, пожалуйста, не думайте, будто мы вас толкаем на какое-то предательство». Потом вдруг начала меня стращать: их люди будут за мною следить и, в случае если я начну уклоняться или проболтаюсь, достанется мне от них... Потом она взяла крохотный фотоаппарат, пленки к нему, отмычки и стала мне показывать, как всем этим пользоваться. А под конец подарила мне упаковку морфия.

Парень говорит спокойно, однако лицо у него напряженное и выражает какую-то оторопь, как у человека, который еще не осознал, что совершилось непоправимое.

— Как же так? За все это одну-единственную упаковку морфия? — уточняю я.

— Да нет, не одну... Она сказала, за хорошую работу я буду получать их регулярно... Мне их будут оставлять в почтовом ящике какой-то Касабовой, проживающей по улице Евлоги Георгиева, куда я должен буду приносить негативы по воскресеньям, на рассвете, после выполнения задания.

— Ну и как? Сегодня ты ее уже выполнил?

— Вы хотите спросить — сунул ли я голову в петлю? Сунул.

Он достает из заднего кармана миниатюрную кассету поменьше окурка, и кладет ее на стол.

— Почему же ты не положил ее в почтовый ящик Касабовой? — спокойно спрашиваю я.

— Потому что, переснимая эти документы, я обратил внимание на то, что на каждом из них стоит слово «секретно». На всех — «секретно» или «совершенно секретно », а я думал, что это самые обычные сведения и...

— И это все? — спрашиваю я.

— Нет, не все... Не знаю, как вам и сказать, — смущенно и сбивчиво говорит Боян.— В тот день, два месяца назад, когда мы с вами сидели в «Софии», со мной что-то стряслось... В сущности, ничего особенного. Просто я вроде бы забыл про того человека — про моего отца... Может быть, даже сознательно забыл про него — ведь он столько страданий причинил матери... А вы заставили меня вспомнить о нем. Вы тогда мне столько сказали всего — ну, хотя бы то, что я его наследник... Не знаю почему, но особенно после встречи с той женщиной там, за городом, я все чаще думаю о том нашем разговоре. А сегодня особенно... Когда это уже произошло, я не перестаю думать о том, что бы сказал он, если бы смог увидеть... Если бы увидел, до чего я дошел...

— А он тебя видит,— говорю я .— Видит моими глазами и глазами своих товарищей, перед которыми ты завтра можешь предстать... И ему нелегко, сам понимаешь.