Сполохи

Тучный человек с одутловатым, нездоровым лицом, в легком шелковом опашне[111] выступал, поддерживаемый под руки двумя стольниками. Пухлые, словно без костей, бледные пальцы сжимали инроговый — из бивня нарвала — длинный посох. Голову прикрывала сияющая золотая шапка с меховым околом. Взгляд царя ничего не выражал, губы застыли в странной улыбке, государь глядел поверх голов в знойную белизну московского неба. За ним повалило из ворот чревастое, пестрое, бородатое — бояре думные, окольничие, ближние люди… Шествие охраняли с боков стрельцы стремянного полка с пищалями и батогами, с золочеными звездами на колпаках…

Рябило в глазах, от тесноты людской было душно.

4

Толпа тянулась к Пречистенской. Бориска не пошел туда, еле выбрался из толчеи.

— Эй, помор! Вот уж не чаял встретить.

Оглянулся — стоит Евсей в худенькой однорядке — долгополом, без воротника кафтане, на голове мурмолка с потертым лисьим мехом.

— Давно ли в тутошних местах? — улыбается криво.

Ишь, до чего любопытный стал, бывало, слова через зубы цедил.

— Нечего с тобой говорю разводить. Бросили меня тогда в Курье, теперя нам не по пути.

Бориска двинулся было дальше, но Евсей поймал его за рукав:

— Ой ли! Кто, как не ты, убег ночью с изветом к воеводе.

— Одурели вы с Нероновым. Спал я в сарае, проснулся, а вы — тю-тю! Меня кормщик обругал за вас.

Евсей захохотал.

— Ах ты!.. Бес тебя возьми! А Неронов-то весь до пят перепугался… Знаешь что, покалякать охота. Зайдем в одно место, тут недалече.

Сказать, что некогда, привяжется как репей. Лучше уж пойти. А вдруг поможет Евсей…

Поколесив по переулкам, вышли на улочку с глухими заборами, облепленными струпьями засохшей грязи. Через несколько шагов Евсей ткнулся в калитку и поманил Бориску за собой.

— Сегодня праздник, царевы кабаки закрыты, а сюда я частенько забегаю в любой день. Больно уж тут калачи с маком добрые и питье всегда есть, проговорил он, подходя к низкой избе с подслеповатыми окнами. Пустили их после долгих расспросов.

Внутри полутьма, духота. Вонь стоит от онучей, потного тряпья. Вышедший к ним хозяин, точно рыба, беззвучно разевал рот. Ситцевая рубаха расстегнута, полотенцем он поминутно обтирал потную жирную грудь.

Принесли два ковшика медовухи — водки с медом, калачи с маком.

— Пьем за встречу, Бориска!

— В такую жару только водку и пить.

— Ништо, обойдется.

Выпили. Обошлось.

— Как же ты из чернецов-то ушел?

— А вот так… Взял и ушел. Потому как я беглый инок, терять мне все одно нечего. Кормлюсь пером, в подьячих пребываю. Живу, конечно, не ахти как, однако сносно. Да-а, все переменилось: Неронов в чернецах пребывает, Никон в Воскресенском монастыре укрылся. — Евсей метнул на Бориску косой взгляд. — Бают, будто у него с государем нелюбовь получилась.

— В Воскресенском… — повторил Бориска, вертя в пальцах ковшик и пристально разглядывая обкусанный ободок.

У Евсея дернулся уголок рта, он вытянул шею и зашептал:

— Нынче поди-ка покричи о вере на площади — мигом в пытошную угадаешь.

Бориска усмехнулся:

— Ты, стало быть, отступился от старого-то обряда.

Евсей кольнул его острым взглядом:

— Трудно сейчас. Тут не северная пустынь, в буреломах не спрячешься весь на виду.

Бориска совсем загрустил: как передать челобитную?

— Давай-ка еще по единой, — предложил Евсей.

Бориска огляделся. За соседним столом, уронив кудрявую голову в ладони, дремал мужик, по одежде — монастырский служка. В углу босоногие питухи тискали кабацких женок, те лениво отругивались, стучали питухов пальцами по лбам. Одна, растрепанная и черноглазая, бросала взгляды на Бориску. Он отвернулся…

— Пьем, Бориска! — Евсей подсунул ковшик.

От духоты да с непривычки водка размеряла. Евсей придвинулся ближе.

— Чую, не зря ты здесь, — вполголоса проговорил он, — может, помочь в чем? Я могу — есть знакомцы.

Бориске опротивели водка, кабак.

— Пойдем отсюда, на воздух…

— Как там Соловки?

— А что Соловки… Держатся старой веры. Это у вас тут леший знает, что творится.

— Тише ты! — одернул его Евсей. — Значит, оттуда?

— Ну.

— Привез чего?

— Наказ сполняю. А так с чего бы я стал ноги ломать.

Евсей заглянул Бориске в глаза, махнул кулаком:

— Эх, помогу, друг! Пьем еще.

— Не, будя! Дело надо кончать. Грамота у меня для патриарха.

— Для какого?

— Ясно, Никону. Теперя не ведаю, как и отдать.

Евсей постукал ногтями по столу, поднялся.

— Добро, что ты на меня налетел. Пойдем со мной, все справим, как надобно.

Бориска нахлобучил шапку. Уходя, они не видели, как кудрявый мужик, оторвав голову от стола, проводил их взглядом и, пошатываясь, подался следом.

Прошли какими-то запутанными улицами и оказались перед тесовым тыном, за которым виднелся большой дом и верхняя часть сломанного крыльца.

— Жди тут, я — живо, — быстро проговорил Евсей и рысцой, будто не пил водки, затрусил к воротам, мелькнул на крыльце, бухнул тяжелой дверью.

Бориска перешел на другую сторону улицы, прислонился к забору, пощупал письмо — на месте, слава богу. Кажется, кончаются его мытарства, передаст грамоту — и домой. Очертенела эта Москва, хотя он и первый день в ней, уморила суетой до головной боли…