Спорные истины «школьной» литературы

Из статьи в статью кочует оправдательное клише: «Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому, что там насиловали и пороли девок…» и т. п. Но эти слова Блока лишь объясняют некоторые возможные причины крестьянского мщения, «бессмысленного и беспощадного». Вспоминается рассказ М. Горького о том, как крестьяне, расположившиеся после Октябрьского переворота в Зимнем дворце, с мстительным удовольствием испражнялись в драгоценные вазы, хотя туалеты были рядом. Не думаю, что, даже объясняя причины преступного сожжения любимой шахматовской усадьбы, личной библиотеки, Блок мог бы назвать это святым делом. И ссылки на отвращение Блока к буржуазии, на отдельные устные высказывания о революции и даже на его статьи не всегда помогают при анализе такой поэмы, как «Двенадцать». Да и высказывания Блока противоречивы. В том же январе 1918 года он с горечью записывает в дневнике, что разрушают церкви, даже Кремль, не «во имя высших ценностей», а «только из озорства».

Известно, что герои Пушкина, Бальзака, Толстого жили своей жизнью, порой удивляя их создателей, а идейный замысел мог неожиданно трансформироваться в процессе его художественного воплощения. Красногвардейцы Блока живут и ведут себя естественно для них, а не так, как хотелось бы иным критикам и популяризаторам. Здесь, в поэме, автор выступает как гениальный художник, наблюдатель, вышедший на завьюженную петербургскую улицу и сумевший увидеть, услышать и отразить творящееся вокруг.

«В январе 1918 года я последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914», – признавался поэт. А несколько раньше, 14 апреля 1917 года, он сделал такую запись в дневнике: «Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель».

Именно в качестве художника автор, создавая свою поэму, как видно, не ставил перед собой никаких агитационных задач. Это подтверждает и его «Записка о „Двенадцати“». В то же время идейная позиция Блока в самом начале 1918 года достаточно определенно выражена в его публицистике тех дней, более всего – в статье «Интеллигенция и революция». В этой статье он еще полон веры в благие начинания и цели большевиков: «Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью». Иллюзорные ожидания лопнут, отрезвление и разочарование наступят очень скоро и приведут к трагическим последствиям, но пока Блок, так же как и многие представители российской интеллигенции, – во власти радужных мечтаний.

Ряд свидетельств современников подтверждает, что состояние самообмана у Блока было кратковременным. Двоюродный брат поэта записал слова Блока об изменении его взглядов: «Это произошло до весны 1918 года. А когда началась Красная Армия и социалистическое строительство (он как будто поставил кавычки в эти последние слова), я больше не мог. И с тех пор не пишу».

Вспоминает Андрей Белый: «…он говорил, что не мог бы выйти даже на улицы Петрограда: не вынес бы чисто внешнего вида теперешней жизни…»

Запись в дневнике поэта от 21 августа 1918 года: «Как безвыходно всё. Бросить бы всё, продать, уехать далеко на солнце и жить совершенно иначе».

Исходя из всего сказанного, мне кажется, надо, с одной стороны, учитывать политическое кредо Блока короткого январского периода 1918 года, а с другой (и это главное) – рассматривать поэму как произведение, не находящееся в рабской зависимости от сиюминутных политических настроений автора. Весьма любопытно воспоминание Корнея Чуковского, часто общавшегося с поэтом: «Написав „Двенадцать“, он все эти три с половиной года старался уяснить себе, что же у него написалось. Многие помнят, как пытливо он вслушивался в то, что говорили о „Двенадцати“ кругом, словно ждал, что найдется такой человек, который наконец объяснит ему значение этой поэмы, не совсем понятной ему самому…»

Однажды Горький сказал ему, что считает его поэму сатирой. – «Это самая злая сатира на всё, что происходило в те дни. – Сатира? – спросил Блок и задумался. – Неужели сатира? Едва ли. Я думаю, что нет. Я не знаю.» (К. Чуковский. Александр Блок как человек и поэт, 1921). Интересно, что «едкой сатирой на русскую революцию, на ее опошленные лозунги» назвал «Двенадцать» и Юлий Айхенвальд.

Мы уже видели, как, несмотря на веру в революцию духа, в правоту «священного безумия» народа, крушащего старый мир, и ожидание близкой освежающей грозы, Блок крайне нелестно изобразил красногвардейцев, олицетворяющих новую власть. Но не исключено, что где-то, подспудно, у Блока притаилась идея о том, что этих людей, их порочность, можно оправдать, можно их простить, ибо таков менталитет России, а Россия (всякая!) всё равно любима. По поводу этой особенности поэта замечает Даниил Андреев («Роза мира»): «Любые берлоги утробной, кромешной жизни, богохульство и бесстыдство, пьяный омрак и разврат —