Спорные истины «школьной» литературы

Мгновенно почувствовав неладное, нарком А. В. Луначарский поспешил печатно обуздать ретивого коня, у которого обнаружились «разрушительные наклонности по отношению к искусству прошлого». Маяковский оправдывался, говорил, что его не поняли, но слово было сказано, выкрик лег на газетную полосу. В стенограмме выступления поэта в дискуссии «Пролетариат и искусство» 29 декабря 1918 года читаем; «Поэт Маяковский отбрасывает обвинение, что левые будто бы призывают к насилию над старым искусством. Он сам готов возложить хризантемы на могилу Пушкина», но «покойники» не должны «влиять на творчество наших дней».

Утешает лишь то, что жуткое стихотворение «Радоваться рано», написанное в год, когда даже Блок поверил большевикам и когда большевистски-эсеровски особенно богохульствовал Есенин, было единственным проявлением со стороны Маяковского грубой антипушкинской агрессии в общем пролетарском хоре, жаждавшем сожжения творений Рафаэля и разрушения музеев. Чаще всего проглядывают изумление, любовь, нежность, иногда – веселое противостояние, легкие кавалерийские наскоки. Доктор филологических наук Э. Г. Бабаев считал стихи Маяковского о Пушкине «неотразимо веселыми, живыми и сердечными» («Литературная газета» от 20 июля 1988 года). Но стихи о Пушкине – впереди. А мы остановились на позиции писателя в 19181919 годах. Столь резкого выпада Маяковский больше никогда не позволит себе, но в 1919 году взгляды его существенно не менялись. Об этом свидетельствуют, например, его полушутливые ответы на анкету «Некрасов и мы». Любопытно наблюдение Б. Бурсова («Судьба Пушкина»): «Даже Маяковский, подчинивший свое перо прямому служению эпохе, мерил себя преимущественно Пушкиным, хотя по программности своего творчества куда ближе к Некрасову».

Не исключено, что воинственный пыл Маяковского остудили выступления В. И. Ленина в 1920 году и резолюция ЦК РКП(б) о Пролеткульте. Как известно, Ленин, хотя и готов был разогнать чуждый ему Большой театр, всё же декларировал необходимость освоения культурного наследия.

Так или иначе, но в 1920–1923 годах Маяковский не сделал ни одного крутого выпада непосредственно против Пушкина (разве что упомянул в 1921 году «вылинявший пушкинский фрак», но это уже невинный троп в полемике с пролеткультовцами и в связи с многократно повторенным им же требованием «дать новое искусство», «новые формы»). Зато пушкинские образы и выражения взяты на вооружение – и надолго. Это и в «Стихотворении о Мясницкой, о бабе и о всероссийском масштабе» («Правдив и свободен мой вещий язык»), и в стихотворении «О поэтах». Можно вспомнить и антибюрократическое стихотворение «Анчар», и перифраз разговора Татьяны с няней в четвертой главе поэмы «Хорошо!» – с сатирической окраской.

«Я люблю вас…»

Такое впечатление, что всегда существовавшую любовь к поэзии Пушкина Маяковскому долго мешали выразить соображения идеологического и эстетического порядка. Раскованность души и слова пришла в 1924 году. И это было ощущение радости, счастья. Позднее, когда в СССР впервые заговорит радио, Маяковский употребит именно это слово – счастье: «Счастье небольшого кружка слушавших Пушкина сегодня привалило всему миру…» («Расширение словесной базы», 1927 год).

К 1924 году назрела потребность самовыражения в разговоре с Пушкиным по душам обо всём, что волнует. Несомненно, сказалась и атмосфера всенародного празднования 125-летия великого поэта. «Свободно и раскованно», не стремясь к строгой последовательности и логике, как это бывает в интимной дружеской беседе «entre nous», Маяковский ведет откровенный разговор с близким по духу умным человеком, который всё поймет с полуслова. И радостное ощущение от общения с Пушкиным не покидает поэта другой эпохи:

Мне приятно с вами, —
           рад,
                что вы у столика.

И знаменательно, что начинает этот разговор «агитатор» и «горлан» отнюдь не с политики, а с сугубо личных проблем – с любви. «Любовная лодка», о которой через шесть лет с горечью напишет Маяковский в предсмертной записке, уже сейчас идет ко дну: принципиально меняются отношения с Лилей Брик, гаснет «несгораемый костер немыслимой любви», но сохраняется дружба. Только дружба. Тяжело переживает поэт крушение; тоскливое состояние души не скроешь за привычно утешающими скучными сентенциями вроде: «…можно жить, работать можно дружно». Неудержимо вырываются другие слова: «горе», в сердце «стон», «я теперь свободен от любви и от плакатов», «бесполезно грезить, надо весть служебную нуду», преодолеть «меланхолишку черную», «их и по сегодня много ходит – всяческих охотников до наших жен». Это всё – «и любовь пограндиознее онегинской любви» – о себе, всё имеет жизненную основу, и обо всём этом хочется поведать Пушкину. Кому же еще?