Спорные истины «школьной» литературы

Сближение имен Маяковского и Пушкина шло обычно по заштампованной дороге сопоставления одних и тех же произведений или строк, скажем, «Вакхической песни» и «Необычайного приключения…» – для доказательства светозарности и неиссякаемого оптимизма того и другого. Среди читателей же бытовало и поныне нередко бытует мнение, что сближение этих имен вообще немыслимо. А между тем высоко ценившая Маяковского Марина Цветаева была убеждена, что «Пушкин с Маяковским бы сошлись, никогда по существу и не расходились. Враждуют низы, горы – сходятся». Где же правда? Эта проблема ждет заинтересованного исследователя. Для меня же несомненно, что вопрос об отчужденности или близости двух поэтов, как и вопрос о пушкинских традициях и новаторстве Маяковского, во многом связан с зигзагами отношения поэта XX века к Пушкину.

В данной статье я хотел бы остановиться лишь на эволюции взглядов Маяковского на личность и творчество Пушкина, не ставя своей целью ни оправдание, ни осуждение высказываний поэта, а только (по возможности) объяснение их и ознакомление с ними читателей.[7]

«Сбросить Пушкина…»

Начнем с 1912 года, когда девятнадцатилетний бунтарь Маяковский в футуристическом угаре и юном задоре подписал своеобразный манифест «Пощечина общественному вкусу», призывавший «сбросить Пушкина с Парохода Современности». Речь шла не только о Пушкине, «сбросить» предлагалось и Достоевского, Толстого, Горького, Блока и многих других, но Пушкин в поэзии – непререкаемый эталон, и, как известно, борьба за приобщение к этому эталону, за «своего» Пушкина, свое литературное знамя шла на протяжении столетия по крайней мере. Разошлись во мнениях литературоведы и после Октября 1917 года: вульгарные социологи изо всех сил революционизировали Пушкина (П. Н. Войтоловский и др.), представляя поэта чуть ли не марксистом. Другие непомерно раздували дворянские «предрассудки» Пушкина, уверяли, что его поэзия совершенно чужда советской эпохе; третьи, в поисках религиозных мотивов его творчества, словно бы не замечали социального содержания его произведений, и т. д. Но «сбросить за борт» великого поэта до футуристов всерьез пытался только Писарев.

Я встречал утверждения литературоведов о том, что геростратовски знаменитая фраза манифеста не соответствовала тогдашним взглядам Маяковского и что он якобы поставил свою подпись только в силу организационной связи с футуристами. Думается, что это не так. Стихи и ряд статей Маяковского подтверждают, что подобное заявление не было случайным. Нет, не Пушкин, любимый поэт Маяковского (звучит, может быть, парадоксально, но, судя по многочисленным высказываниям Маяковского, по неизменному интересу к поэзии Пушкина, знанию наизусть огромного количества пушкинских строк и т. п., судя по всему, – любимый), нет, не Пушкин раздражал Маяковского и вызывал его атаки, а позиция власть предержащих и литературных критиков, противопоставлявших «глашатаю революции» классиков. И так было всегда на протяжении двадцати лет творческой жизни Маяковского. Но имели значение и некоторые эстетические принципы поэта, о которых пойдет речь ниже.

Поначалу гнев Маяковского вызывало желание властей оказёнить, пригладить хрестоматийного Пушкина, приспособить его к официально узаконенной идеологии, превратить его поэзию в прикладное средство внедрения в массы благочиния, верноподданничества и убогой мещанской благопристойности. Против этого протестовал Маяковский в статье «Два Чехова» (1914): «Из писателей выуживают чиновников просвещения, историков, блюстителей нравственности… Так, в одном из южных городов ко мне перед лекцией явился „чин“, заявивший: „Имейте в виду, я не позволю вам говорить неодобрительно о деятельности начальства, ну, там Пушкина и вообще“». Об этом эпизоде поэт упомянул и в автобиографии «Я сам». Характерны воспоминания Марины Цветаевой о своем детском восприятии одного издания Пушкина: «…обезвреженный, прирученный Пушкин издания для городских училищ… Книжку я не любила, это был другой Пушкин… Но, помимо содержания, отвращало уже само название: для городских училищ, вызывавшее что-то злобное, тощее и унылое…» («Мой Пушкин»). И еще одно свидетельство умного очевидца и активного участника литературной жизни (речь идет о периоде 1914–1916 годов): «Пушкин по каким-то непостижимым причинам сделался в те годы прикрытием для всего скудного, тусклого, тривиального, трафаретного, чопорного. Всякая светская барыня, кропающая жидкие стишонки о розах, мимозах, очах и ночах, похвалялась своей близостью к Пушкину. Пушкин стал знаменем самых косных, реакционных литературных кругов…» (К. Чуковский «Два поэта»).

В этих условиях, казалось бы, и должен был ополчиться на Пушкина мятежный искатель новых путей. Но он не ополчился. Он даже взял поэта под защиту, когда литературный мэтр Брюсов в 1916 году умудрился дописать за Пушкина «Египетские ночи»: