Спорные истины «школьной» литературы

Было всякое:
        и под окном стояние,
письма,
        тряски нервное желе.
Вот
        когда
             и горевать не в состоянии —
это,
        Александр Сергеич,
             много тяжелей.
Айда, Маяковский!
        Маячь на юг!
Сердце
        рифмами вымучь —
вот
        и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.

Горькие строки. Но об этом невозможно молчать, душа просит лирики, хотя и цензор может за это «нацыкать», и, как скажет автор в политической поэме, превращаясь снова в «главаря», «нынче не время любовных ляс». Разговор с Пушкиным размягчил его стонущее сердце, и ему не хочется оставлять больную тему. Но нельзя же забывать о своем имидже, и Маяковский, вдруг меняя тональность, грубовато перефразирует любимые им пушкинские стихи:

Я знаю: век уж мой измерен,
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я.

Процитировав это четверостишие на диспуте в том же 1924 году, уже не ерничая, Маяковский добавил: «Конечно, мы будем сотни раз возвращаться к таким художественным произведениям, и даже в тот момент, когда смерть будет накладывать нам петлю на шею, тысячи раз; учиться этим максимально добросовестным творческим приемам, которые дают верную формулировку взятой, диктуемой, чувствуемой мысли. Этого ни в одном произведении в кругу современных авторов нет».

В «Юбилейном» звучит своего рода признание поражения – долговременная атака на лирику не удалась:

Но поэзия —
        пресволочнейшая штуковина:
существует —
        и ни в зуб ногой.

Дескать, извините, читатели, вот и я ударяюсь в лирику, беседуя с дорогим мне Пушкиным, и «даже ямбом подсюсюкнул», хотя и считаю, что прошло время «ямба картавого».

Пушкина автор пытается представить своим современником и объясняет ему положение дел в советской поэзии, в новом российском быте.

Есть, конечно, и в этом стихотворении доля политики, есть строки, говорящие о том, насколько поэт еще во власти большевистского «ревинстинкта». Это типично комиссарский подход к решению судьбы Дантеса:

Мы б его спросили:
– А ваши кто родители?
Чем вы занимались
          до 17-го года? —
Только этого Дантеса бы и видели.

Это уже не шутка. Теперь мы, презирая Дантеса, но зная трагическую историю нашего государства, можем сказать: жуткие слова. И тем более не следовало их произносить Маяковскому – сыну дворянина. Но было сказано. Произнес их поэт – порождение «страшных лет России» и, как ни крути, честный, убежденный, верящий, но все-таки во многом рупор советской власти.

А отношение к Пушкину, как и к классической литературе в целом, говоря нынешним языком, стабилизировалось. «С поэзией прошлого ругаться не приходится – это нам учебный материал», – пишет он в статье «Как делать стихи» (1926). Пушкина оценивает как «наиболее замечательнейшего за всё время существования России поэта», а стихотворение «Я памятник себе воздвиг…» называет «блестящим» (выступление на диспуте о политике Совкино, 1927 год). И в статье 1928 года: «Все рабочие и крестьяне поймут всего Пушкина… так же, как понимаем мы, лефовцы: прекраснейший, гениальнейший, величайший выразитель поэзией своего времени» («Вас не понимают рабочие и крестьяне»). Выходит, и в самом деле, как сказано в «Юбилейном», «у лефов появился Пушкин».

«Я перегнул…»

И всё было бы вполне чинно и благопристойно, но не могут угомониться противники Маяковского: как же это наш простой современник поставил себя в один ряд с Пушкиным:

После смерти
          нам
               стоять почти что рядом:
вы на Пэ,
          а я
               на эМ.

Этого Маяковскому простить не могли. И словно не замечали шутливого тона поэта. Броские эпатирующие строки, вытеснив остальные, прочно осели в памяти. Критиковали, высмеивали, бранились и всерьез доказывали, что Маяковский не Пушкин, во всём противопоставляя одного поэта другому. Само сближение этих имен и любое спокойное сопоставление их творчества, вероятно, было бы лестно для Маяковского, но беда в том, что чаще вспоминали Пушкина лишь для того, чтобы уколоть, унизить, уничтожить Маяковского как поэта, и это взвинчивало, бесило его, вызывало его ответные реплики, не всегда справедливые.

Отстаивая свой акцентный стих, Маяковский идет напролом: «Ямбы и хореи нам не нужны. Ямбов и хореев давно не существует. Ямбами и хореями давно никто не пишет… Я не знаю их и не желаю знать. Ямбы задерживают движение поэзии вперед…» (выступление в клубе рабкоров «Правды» 11 апреля 1926 года). Откуда такое ожесточение? Да вот, говорит поэт, учебник Шенгели рекомендует пользоваться исключительно ямбами и хореями. И не только Шенгели.