Спортивный журналист

– Очень хорошо знаю, – отвечаю я и глубоко засовываю руки в карманы. И вправду, я часами наблюдал, стоя у оградки и в отрешенном обожании стискивая ее руками, как двое моих бесценных детишек (а когда-то и третий) катались там.

– Теперь на том месте вроде бы триплекс Манна стоит, – говорит Кэйд, обводя комнату растерянным взглядом человека, вынужденного вести неприятный разговор.

Он чувствовал бы себя куда как лучше, если бы мог надеть на меня наручники и затолкать головой вперед на заднее сиденье патрульной машины. По дороге в участок мы поуспокоились бы, пришли в себя, он рассказал бы мне и напарнику крутой анекдот, мы изобразили бы друзей-приятелей. А сейчас я для него выходец из внешнего мира, бесполезный типчик наподобие тех, чьи дорогие катера он чинит, ничего не знающих, технически беспомощных. Кэйд ненавидит их за то, как они обращаются с вещами, которых сам он себе позволить не может. Я не из тех, кого обычно приглашают сюда на обед, и вести себя со мной по-человечески ему затруднительно.

Мой Кэйду совет (не произнесенный, впрочем) таков: лучше бы ему привыкнуть ко мне и таким, как я, потому что мы – те самые люди, коим он рано или поздно начнет выписывать квитанции, солидные средние граждане, повадки и нравы которых он сможет высмеивать, лишь рискуя нажить массу неприятностей. Собственно говоря, я мог бы даже принести ему пользу – много чего порассказать, если бы он мне позволил, о внешнем мире.

– Э-э, а где Викки? – Кэйд вдруг начинает озираться, точно его в клетку заперли, оглядывать комнату, словно опасаясь, что сестра прячется где-то здесь, за креслом. Одновременно он разжимает здоровенный кулак, и я вижу на его ладони серебристую металлическую штуковину с каким-то тиснением.

– Пошла за крокетными молоточками, – отвечаю я. – Что это?

Кэйд опускает взгляд к двухдюймовой металлической трубочке, поджимает губы.

– Распорка, – отвечает он и на миг умолкает. – Их немцы производят. Лучшие в мире. И все равно дерьмовые.

– Для чего она? – Я по-прежнему держу руки в карманах. Можно и к «распорке» проявить интерес, недолгий.

– Катера, – туманно отвечает Кэйд. – Нам бы самим такие производить стоило. Дольше служили бы.

– Тут вы правы, – говорю я. – Это непорядок.

– Я хочу сказать, что вы будете делать, если выйдете в океан и эта штуковина треснет? Вот так, – он тычет грязным пальцем в тонкий, как волос, излом, идущий по всей длине распорки, я бы его ни за что не заметил. Темные глаза Кэйда прищуриваются от раздражения, которое ему с трудом удается сдерживать. – В Германию звонить? Или как? Ну так я вам скажу, что вы будете делать, мистер.

Он взглядывает на меня, тупо уставившегося на распорку, которая представляется мне непонятной и ничего не значащей.

– Если поднимется шторм, вам останется только задницу свою на прощанье поцеловать.

Кэйд мрачно кивает и захлопывает, точно устрица раковину, большую ладонь. Все его чувства явным образом вертятся вокруг премудрости, гласящей, что самая крепкая цепь не крепче ее слабейшего звена, и Кэйд решил, что, насколько это зависит от него, в своей личной жизни он таким звеном не будет. Это главная составляющая всех трагедий, хотя, на мой взгляд, особенно волноваться тут не о чем. Но Кэйд смотрит на мир глазами полицейского, а я – спортивного журналиста. Я считаю, что за слабым звеном имеет смысл понаблюдать и что неплохо иметь для него замену – на случай, если оно откажет. До поры же интересно посмотреть, как оно держится и старается выполнять свою работу, попадая в дурные условия, и как делает все, на что способно, в тех областях, где оно сильно. В себе самом я неизменно видел слабое звено человеческой цепи, которое, однако ж, пытается противостоять случайностям и судьбе и потому ставить на себе крест не собирается. Кэйду же, с другой стороны, хочется посадить нас, нарушителей и слабаков, под запор, чтобы мы никогда больше не увидели свет дня и никому хлопот не доставили. Я уже понимаю, что стать добрыми друзьями нам с ним будет трудновато.

– Вы в последнее время в Атлантик-Сити бывали? – полным подозрительности тоном спрашивает он.

– Да нет, давненько не бывал.

Мы с Экс провели в этом городе медовый месяц, жили в старом «Хэдден-Холле», гуляли по променаду, очень хорошее было время. С тех пор я побывал там всего один раз – на соревнованиях по карате, да и то прилетел затемно, а через два часа улетел. Сомневаюсь, чтобы сей факт представлял интерес для Кэйда.

– Его окончательно загубили, – говорит Кэйд, горестно тряся головой. – Куда ни глянь, одни шлюхи да малолетняя мексиканская шпана. А ведь хороший был город. И это не просто мое предвзятое мнение.

– Да, я слышал, что он изменился.

– Изменился? – Кэйд усмехается – это первое подобие настоящей улыбки, какое я увидел на его лице. – Нагасаки тоже изменился, верно?

Неожиданно Кэйд резко дергает головой в направлении кухни.

– Я до того проголодался, что и балонный ключ съел бы. – Его большое, трагическое бычье лицо расплывается в странно счастливой улыбке. – Надо пойти умыться, не то Линетт меня пристрелит.