Спросишь опять - отвечу “да”

Всё, что она хотела - это таинственный вес пистолета в сумочке, висящей на её плече, холодный и солидный. Анна не собиралась им пользоваться. Она даже не могла вообразить, что ей понадобится им воспользоваться. Это просто был предмет, который необходимо иметь при себе. Предмет, который удивил бы людей, если бы им понадобилось воспользоваться. Предмет, который удивил её, когда она вспомнила, что он лежит в сумочке и для чего он нужен.

Но медик, который нашёл пистолет, передал сумочку полицейскому, как будто она была в огне.

“Твой муж полицейский? Он работает здесь или в городе?” - спросил полицейский, открывая магазин пистолета.

“Боже” - сказал он и наклонил пистолет так, что пять пуль аккуратно выскользнули в его ладонь.

Анна Стэнхоуп отказалась отвечать. Перестав выть в магазине, она не могла говорить. Она не хотела говорить. Речь была привычкой, которую она приобрела много лет назад. И сейчас, когда она остановилась, у неё не было желания начинать опять. Всё это бессмысленно - эта бесконечная болтовня. Все болтают, но никто не понимает друг друга.

Медик подошёл к ней с маленьким пластиковым стаканчиком, на дне которого лежала большая жёлто-белая таблетка. Он придержал её голову, чтобы положить таблетку на язык, но она выплюнула её.

“Почему у тебя пистолет в сумке, Анна?”

Идиоты, подумала она. Каждый следующий из них - ещё больший идиот, чем предыдущий. Их мозги не понимают нюансов. Они не понимают, что можно мыслить иначе.

“Твой муж забыл пистолет дома?”

Они думали, что Брайан был на работе, но он был в автомастерской, всего в миле от супермаркета. Надеясь, что механик сможет выжать из его Шевроле хотя бы ещё полгода.

Он оставил пистолет там, где всегда оставлял его, когда не был на дежурстве - на книжной полке в большой комнате. Да, он должен был носить пистолет с собой, но ему это было ни к чему.

Он был в Гилламе. Зачем ему пистолет? Анна положила бы его обратно на полку, и никто ничего бы не заметил.

Во флуоресцентном свете больничного коридора, у всех на виду, её сняли с носилок и положили на больничную койку. Кто-то повернул её и стянул с неё штаны, так что голая задница оказалась открыта для всеобщего обозрения. Ей стало смешно. Они сказали ей не шевелиться - поэтому она слегка пошевелила попой, чтобы показать, что ей всё равно. Кто-то сделал ей укол, и Анна заметила, что уже плачет. Она не помнила, когда перестала смеяться. Она уткнулась лицом в матрас, чтобы никто не заметил. Простыня под её лицом стала влажной и оставалась влажной, пока они ей не поменяли постельное белье. Или, может, переложили на другую койку - она не помнила. Кто-то надел на её босые ноги тёплые носки.

Когда врачи перешли к другому пациенту, Анна поняла, что у неё есть пара минуты. Может, и того меньше. Всё зависело от того, что ей вкололи.

Полицейский ошивался возле медсестёр, врач осматривал другого пациента - пользуясь случаем, Анна собрала все силы и встала с кровати. Казалось, к её запястьям и лодыжкам прикрепили свинцовые гири. А к груди был привязан свинцовый якорь.

Она передвигалась по коридору и чувствовала себя как ребёнок, пытающийся бежать в воде. Правой. Левой. Раз. Два. Прилагая усилия, которые мало к чему приводили.

Анна выросла недалеко от пляжа Киллини, где камни в воде гремели от волн, как кости в мешке. Ныряя, ты каждый раз рисковал быть перемолотым об них.

Рот её был открыт, а губы пересохли. Переставляя ноги, одну за другой, она добралась до конца коридора и выскользнула через распахнувшиеся двери. У них остались её туфли, пальто, сумка. Плевать - дома у неё было полно туфель и ещё одно пальто.

Добравшись до приёмной, Анна на секунду положила руку на стойку регистрации, чтобы перевести дыхание. Но дежурный даже не заметил её.

Когда она вышла на улицу, там стояло такси. Анна собрала силы, чтобы открыть дверцу и упасть на гладкое сиденье - самое удобное из всех, на которых она когда-либо сидела. В машине было тепло, и водитель кивнул, как будто давно её ждал.

Анна поняла, что всё изменилось после происшествия в супермаркете, и теперь вселенная старается изо всех сил вернуть её благосклонность.

“Гиллам” - сказала она.

“Один-семь-один-один, у-ли-ца Джеф-фер-со-на” - по слогам произнесла она, словно разговаривая с ребёнком. Она знала, что не сможет повторить эту фразу.

После этого она закрыла глаза и уснула.

Следующее, что Анна увидела, было лицо Фрэнсиса Глисона. Его небритый подбородок отличался от подбородка Брайана. У него было приятное лицо, на самом деле. Не такое симпатичное, как у Брайана, но достаточно приятное. Надёжное. Большая, как кочан капусты, ирландская голова.

Он крепко держал её. Она хотела спросить его о звуке волн в Голуэе, гремели ли они как мешок с костями. Так же, как под Дублином. Однажды он пытался говорить с ней об Ирландии. Когда-то в самом, самом, самом начале их знакомства. Лена Глисон в те годы разрывалась между кормлением и очередной беременностью, с прицепившимися к ней младенцами. Сейчас Анне хотелось, чтобы тогда она была добрее к ним.