Среди гиен и другие повести

То, зачем Пинский лег, он кое-как сделал и теперь пытался скрыть раздражение, разрывавшее ему нутро, — раздражение на Соню, но больше на себя, конечно.

— Ты видел эту Поклонную? — спросила она и перегнулась через него, стряхивая пепел в стакан у кровати.

— К черту, — коротко ответил Пинский. Он не хотел говорить, и думать тоже не хотел. А главное — не хотел лежать рядом с Соней.

«Поклонную» он, разумеется, видел и даже снимал их поганый митинг (аппаратуру еще хотелось продезинфицировать после больных на голову), но депресняк его накрыл не от митинга…

— Да, ужас-ужас, — вздохнула Соня. — Это объявление войны! — повторила она прочтенное с утра в фейсбуке.

Пинский стиснул зубы.

Соня говорила о политике, чтобы не говорить о них самих: тут консенсуса не выходило. Все ее попытки объявить их пересыпы романом натыкались на стремительное отупение Пинского. Пару раз Соня предпринимала отчаянные демарши, но их Пинский переносил уже совершенно стоически: просто переставал приезжать.

И хотя в этот раз он позвонил сам, но с самого начала был чем-то раздражен, а в постели, где все было налажено давным-давно, раздражился уже нескрываемо. Он чего-то хотел от нее, и Соня не понимала чего и пыталась помогать, да все невпопад…

Он стоял в дверях, не попив даже ритуального чаю. Сказано же — депресняк, и взятки гладки!

— Не обижайся, — глядя вбок, буркнул Пинский, коротко тронул, не погладил даже, Сонино плечо и вышел вон. Еще через полчаса он заходил в «Алые паруса». Заходил — в четвертый раз за неделю…

В первый раз он еще пытался убедить себя, что пришел за едой, но, шаря охотничьим взглядом по просекам зала, сам усмехнулся детскому самообману.

Пинский стоял, глядя на кассу, возле которой уже неделю обитал призрак женщины в шубке. Потянул носом воздух, где ею не пахло, и вышел обратно на мороз, кинув привычный взгляд вбок, за угол пандуса…

Там, где они целовались, было пусто.

Домов, в которых могла жить хозяйка такого авто и такой шубки, было вокруг не так много — не из Бибирева же она приехала за своими артишоками!

Он высматривал cиреневый BMW, заранее тоскуя от безнадежности этой затеи: такие машины у тротуаров не стоят. Подземные гаражи у них тут, охрана, шлагбаумы… Забаррикадировались.

Болван, да? — переспрашивал Пинский февральскую тьму, переставляя копыта по заледенелому тротуару. Болван? То, что вырастало в нем, еще не имело названия…

Дни до возвращения мужа Булыгина провела в странной маете. Воспоминание о прокуренных губах настигало ее в самые неподходящие секунды, и она замирала посреди переговоров по маркетингу. И, поворачивая по стрелке на своем светофоре, судорожно сглатывала от мысли, что через триста метров есть другой поворот, — ведущий к блочно-панельному дому с зассанным подъездом и исцарапанным лифтом, с узким коридором у вешалки, возле которой он делал с ней то, что хотел.

И это было то, чего хотела она.

Однажды она проехала свою стрелку и, шалея от отваги и идиотизма, повернула к его дому, но тут же в ужасе нырнула в боковой проезд, и задворками выбралась к себе, и забилась в норку, и с перепугу напилась.

В последний одинокий вечер она решила зайти в «Алые паруса» — и вдруг испугалась, и сама разозлилась на себя за этот страх: что за ерунда! Из принципа пошла именно в «Паруса», и сердце ее оборвалось, когда увидела у кулинарии невысокого человека с рюкзачком.

Дернулась назад, вперед. Не он, с облегчением поняла через секунду — и с тоской подумала: не он. И остановилась, застигнутая врасплох этой тоской.

Муж приехал усталый, и, заботливая cверх меры, она накрывала ужин, втайне радуясь его усталости. Но он предложил: выпьем? И они выпили вина, а когда она загружала потом посудомоечную машину, похлопал ее по попке, и все в ней сжалось от ритуальной привычности этого жеста.

Она долго лежала в ванной, дольше нужного приводила себя в ночной вид. Войдя в темную спальню, мышкой скользнула в постель и, вытянувшись, успела с облегчением подумать: спит. И разрешила памяти вернуть ласковые требовательные руки, и, бесшумно вдохнув, запрокинулась и закрыла глаза…

И чуть не вскрикнула от испуга, когда почувствовала на себе тяжелую руку мужа.

Когда он закончил, она без единого слова снова ушла в ванную.

Пинский щелкнул «мышью» и перетащил квадратик эпизода в начало: это будет эпиграф. Он посмотрел монтажный стык, чуть протянул черное поле паузы, придушил окурок в пепельнице, откинулся в кресле, разминая шею… Он был доволен.

Посреди работы наступал момент, когда замысел окаменевал, интонация уходила и все начинало казаться фальшивым… Поколупавшись, как в прозекторской, он переставал резать по мертвому — и брал паузу, ожидая, когда вернется дыхание. Ждать иногда приходилось неделями.

Но в этот раз чутье вело его единственным путем, и по сердцебиению Пинский понял, что это будет хорошо. Горько, смешно и остро, как он умеет. Без единого слова закадрового текста, только интершум жизни…