Средневековая андалусская проза

Сказал Абу Амир в начале послания, обращаясь к Абу Бакру ибн Хазму: «О Абу Бакр, как прекрасна твоя мысль! Она — словно меткая стрела, слетающая с тетивы, что не минует цели, и ее нельзя ни задержать, ни вернуть! Как дивно твое суждение! Ты ожидал от него многого и не ошибся, попав в самую суть. Ты обнаружил лик ясности и раскрыл блеск истины, — разве кто осмелится противоречить тебе, — о ты, которого невозможно ни обвести, ни обмануть, ни обдурить, ни околпачить! Когда мне посчастливилось узнать твоего друга, коего ты недавно приобрел, и я увидел, что он вознесся выше небес, соединив в себе созвездие Фаркад и оба светила, и всякий раз, как видит прореху в чужой прозе, латает ее, оторвав кусок от звезды своего разума или планеты своего таланта, я сказал себе: «Как это он при своей нежной молодости наделен седой мудростью? Как это получается у него, что, раскачивая ствол пальмы красноречия, он обрушивает на наши головы дождь свежих и спелых, точно финики, слов? Не иначе как при нем состоит некий шайтан, что ведет его по этому пути, или его посещает дух по имени Шайсан! Клянусь, что у него есть некий подручный, джинн-вдохновитель, или помощник, дух-покровитель. Ведь подобное искусство не под силу простым смертным и столь великие познания не поместятся в маленькой человеческой душе!» Послушай же, Абу Бакр, а я расскажу тебе дивную историю — чудо из чудес.

Когда я еще пребывал в куттабе и мои познания в грамоте были слабы, я стремился к общению с образованными людьми, искусными в сочинении прозы и стихов, пробуя свои силы в составлении посланий, читал один за другим диваны разных поэтов и с утра до вечера сидел с учителями. Наконец я стал так умен и учен, что казалось, в венах моих течет не кровь, а некая субстанция, составленная из смеси духовных наук, а пульс мой бьется по всем правилам стихосложения, без всякого упущения или нарушения. Мне было достаточно одного беглого взгляда, чтобы проникнуть в самую суть вещей, мне хватало краткого мгновения, чтобы запомнить любое сочинение. А сам я сделался подобным чистому эфиру, — так бледен и худ был я, — но зато науки нашли во мне достойный сосуд. И стал я прозрачен от истощения, но не так, как лед, от которого не возожжешь огня, ибо во мне горело пламя усердия и старания, и согнулся и сгорбился я, но вовсе не так, как осел, нагруженный книгами, а как достойный юноша, обремененный познаниями.

Я побеждал само красноречие, поражая его копьем риторики, я улавливал его в силки, словно птицу, что запуталась ногами в сетях птицелова. Обуреваемый гордыней, я тешил себя, выискивая то одно, то другое редкое и непонятное невеждам слово.

Тогда же я познал любовь, ибо был еще молод, и эта страсть увеличила мое старание и прилежание. Но вдруг, когда моя любовь была в самом разгаре, почувствовал я необоримую скуку и великую тоску и докуку. И случилось так, что скончалась моя любимая, и я, пораженный горем, стал оплакивать ее, прогуливаясь в саду, но слова стихов будто ускользали от меня. Тогда я, удалившись от всех, произнес:

Смерть настигла антилопу молодую;
О покойнице газели я тоскую.

Потом, оправдываясь в том, что почувствовал скуку, я сказал:

Покидал тебя я вдруг в тоске гнетущей,
Хоть прогнал бы я немедля мысль дурную…

Тут я, не в силах подобрать нужное слово, остановился и умолк. И вдруг я увидел у самых дверей сада всадника на вороном коне, и такого же цвета пушок покрывал его лицо. Он выпрямился в седле, воткнув в землю копье и опершись на него, посмотрел на меня и крикнул: «Что, нелегкое ремесло — стихотворство, о молодец из сынов человеческих?» Я ответил ему: «Клянусь твоим отцом, нужное слово труднее выловить, чем рыбу, и иной раз человеческому разуму, и даже разуму поэта, бывает это невозможно». Тогда он промолвил: «Не печалься, я подскажу тебе. Продолжи такими словами:

Так юнец тоскует от благополучья,
В пресыщенье проклиная жизнь земную».

В восторге я воскликнул: «Я готов заплатить за эти слова жизнью своего отца! Кто ты такой?» И он ответил: «Кличут меня Зухайр ибн Нумайр, и я из благородного племени джиннов Ашджа, которому земное племя, прозывающееся так же, не годится даже на подметки сандалий!» Тогда я вопросил: «Что же побудило тебя изменить вид и предстать предо мной в облике всадника из рода человеческого?» Он промолвил в ответ: «Мне хотелось подружиться с тобой, и я почувствовал жалость к тебе, видя, как ты мучишься из-за этих пустяков и нелепиц». И я радостно приветствовал его такими словами: «Добро пожаловать, обладатель светлого лика! Ты нашел сердце, что бьется склонностью к тебе, и любовь, питаемую твоею близостью и добротою!»

Мы беседовали с ним некоторое время, а потом он сказал: «Когда тебе придется туго, ты будешь тонуть в словесном море и захочешь позвать меня, скажи такие стихи: