Средневековая андалусская проза

О Азза, я зову Зухайра неспроста:
Влечет его моя влюбленная мечта.

О Азза, если назовут мою любовь,

Мне кажется, ее целую я в уста.

Я посещаю тех, кто вспомнил обо мне,

И в отдалении любовь моя чиста».

Сказав это, он поднял на дыбы своего вороного, перескочил через стену сада и скрылся, покинув меня.

С тех пор, о Абу Бакр, когда я не могу найти подходящего слова, путаюсь и сбиваюсь с дороги, как частенько бывает с любым поэтом, либо плетусь в хвосте у древних, что также у нас не редкость, я всегда произношу те стихи, и мой друг и спаситель-джинн предстает предо мною. И тогда я прямиком иду к тому, чего добивался, я моего скудного таланта оказывается достаточно для того, чтобы привести меня к цели. Наша дружба с Зухайром окрепла, и о ней можно было бы поведать множество чудесных историй, если бы я не опасался сделать рассказ мой слишком длинным, подобным историям некоторых моих собратьев. Я сообщу тебе лишь самые удивительные вещи.

Однажды мы с Зухайром читали друг другу стихи разных поэтов и припоминали повествования о красноречивых людях и о тех джиннах и духах, которые им в этом помогали, не требуя возмещения и платы. Я спросил у Зухайра: «О друг и покровитель, который дороже мне моей матери и отца, не сможешь ли ты устроить так, чтобы встретиться нам с кем-нибудь из этих джиннов и духов? Может быть, я переманю кого на свою сторону, чтобы мой соперник остался без помощника?» Но Зухайр ответствовал: «Об этом не может быть и речи, и даже на то, чтобы показать тебе страну джиннов, я должен спросить у нашего шейха позволения и согласия». Он тотчас же взлетел в небеса и вернулся во мгновение, сказав, что шейх дал свое милостивое разрешение, и прибавил: «А теперь садись со мной на моего коня». И не успел я взобраться в седло, как конь его помчал нас, то пересекая одну пустыню за другой, то поднимаясь в воздух, словно птица. Наконец я заметил землю, не похожую на нашу землю, и вдохнул воздух, отличающийся от нашего воздуха. В том краю прозябали густолистые деревья, благовонные цветы и травы, точно такие, как описывали наши велеречивые поэты. Зухайр сказал мне: «О Абу Амир, ты находишься сейчас в стране джиннов. С кого хотел бы ты начать знакомство?» Я отвечал ему: «Нам должно предпочитать проповедников и благочестивцев, по мне больше по душе поэты».

Тогда Зухайр осведомился: «Какого же духа-покровителя ты хотел бы увидеть?» Я воскликнул: «Я желаю увидеть духа-покровителя Имруулькайса!» И мой проводник, повернув коня, направился к воспетой Имруулькайсом долине Сакт аль-Лива, а потом к излюбленному им ущелью, либо к другому подобному месту, где, как и должно быть согласно словам поэтов, возвышались огромные деревья, окруженные неизбежной молодой порослью, и на ветвях без конца заливались всем надоевшие певчие птицы.

Тут Зухайр крикнул: «Эй, дух-покровитель Имруулькайса! Эй, Утайба ибн Науфаль[150]! Заклинаю тебя известным каждому Сакт аль-Лива, и набившим оскомину Хаумалем[151], и печально знаменитым днем Дарат Джульджуля[152]! Покажи нам свой лик, прочти нам свои стихи, послушай вирши этого сына человеческого, что от страха едва не лишился чувства и сознания, и покажи нам свое непревзойденное искусство и умение!» И пред нами предстал всадник на коне, золотистом, словно светлое пламя, и сказал: «Да приветствует тебя Аллах, о Зухайр! Да приветствует он твоего спутника! Но что я вижу! Ужель этот тщедушный щеголь и есть прославленный молодец среди арабских поэтов из рода человеческого? И этому-то ты помогаешь? Не таков был мой поэт — царь кочевых арабов!» Уязвленный его словами, я промолвил: «Да, я он самый и есть! Может я и тщедушен, но какой во мне огонь, о Утайба!» И тогда Утайба воскликнул: «Читай стихи, горе тебе, смертный!» Но я возразил: «Господину поэтов больше пристало начинать!» Тогда он, подняв очи горе, затрепетал от прилива вдохновения, натянул поводья золотистого коня и ударил его бичом. Конь взвился на дыбы и унес всадника далеко от нас, но тот снова повернул его и, помчавшись к нам, наставил на нас копье. Внезапно остановившись, он произнес:

Страсть моя меня сразила, и моя иссякла сила…

И он продолжал касыду, пока не дошел до ее конца, а потом велел мне: «Говори свои стихи!» Я сначала хотел бежать от него, чтобы не получить удара копьем за плохие рифмы, но потом, укрепив свой дух, начал:

Мне жаль шатров Сулаймы в лучах вечерней звезды…

И я продолжал, пока не дошел до слов: