Средневековая философия и цивилизация

Разве может быть по-другому в эпоху, когда католичество оставляет свой отпечаток на всей цивилизации? Чтобы оценить этот отпечаток, недостаточно обратиться к «Золотой легенде», или апокрифическим евангелиям, которые дают пищу людской набожности. Недостаточно собрать народные суеверия, такие как встречаются в посланиях епископа к пастве и анекдотах и рассказах Цезария Гейстербахского. Недостаточно отметить крайности, вызванные благоговением перед мощами, конфликты между настоятелями монастырей и епископами или городскими буржуа и приверженцами феодального строя, кого разделяет материальный интерес. Эти многие странности бледнеют перед великим фактом, что католическая религия вдохновляла общество и управляла его моралью, его искусством и его мыслью. Самые независимые государственные деятели – Филипп Август или Людовик Святой во Франции, Симон де Монфор или Эдуард I в Англии, Фридрих II или Рудольф Габсбург в Германии, Фердинанд Кастильский – все признавали католическую церковь как необходимую основу социальной структуры, даже когда их политика приводила их в конфликт с папством, чтобы избавиться от его покровительства. Та же пылкая вера, которая пробудила Крестовые походы, также породила новые монашеские ордена доминиканцев и францисканцев, которые происходили из самых разных социальных слоев и так высоко подняли веру и мораль в массах. Даже еретическое движение, которое появилось в Лангедоке, Шампани и Фландрии, говорит о живучести религиозного чувства. Несмотря на дух оппозиции к Церкви, век Филиппа Августа остается эпохой католической веры[172]. Ее догмами и ее моралью христианство пронизывало жизни отдельных людей, семей и народов. Под влиянием христианских идеалов и канонического права ростовщичество и начисление процентов были запрещены; справедливые цены и справедливая плата за работу правили ремеслом и торговлей. В корпорации работа считалась священной, мастера были равны, искусство родственно ремесленничеству, непременный атрибут шедевра гарантировал качество изготавливаемого продукта. Поскольку человек работал для Бога, XIII столетие сумело впервые покрыть землю Франции, а потом Германии гигантскими соборами, ограненными подобно драгоценным камням.

К тому же тесный союз между религией и красотой заблистал в трудах того периода. Rationale divinorum officiorum («Значения божественных служб») Вильгельма Дуранда, епископа Менде, подробно объясняет, что соборы являются одновременно чудом искусства и символом молитвы. Амьенский собор, который был самым совершенным из величайших французских памятников, является замечательной демонстрацией эстетических ресурсов первоначального варианта. Собор Шартра не менее блестяще демонстрирует свои иконографические ресурсы. У каждого камня есть свой язык. Украшенный скульптурами, Шартрский собор представляет собой целую религиозную программу. Для людей он великая книга священной истории, катехизис в образах. Подумайте об Амьене или Шартре, Париже или Лане. В каждой линии проявляется предназначение, задуманного для масс; с любого угла взгляд приковывается к алтарю, который подводит итог идеи жертвенности. Фрески и витражи Джотто дышат ароматом религии; стихи святого Франциска, воспевающие природу, возносят душу к Богу; и Данте писал Кану Гранде делла Скала, тирану Вероны, что желает посредством своих стихов вырвать жизнь из состояния несчастья и поставить ее на путь вечного счастья[173]. Искусство во всех его формах демонстрирует неизменную связь между религией и красотой.

Религиозный дух, который пронизывал все, неизбежно должен был ощущаться также в сфере науки и особенно философии. Мы посмотрим на этот вопрос – столь сложный и столь малопонятный – с новой стороны, стремясь ясно понять отношения схоластической философии и католицизма. В чем же состоит эта связь между философией и религиозной средой? Как можно примирить ее с той доктринальной независимостью, на которую философы так яростно претендуют?

IV. Связь философии с религией, не влияющая на целостность первой

Легко добиться согласованности для определенной группы связей, которые я бы назвал внешними и которые, следовательно, не могут в действительности влиять на философскую доктрину. Они не менее созвучны умонастроениям того времени и демонстрируют совершенную гармонию, существующую между схоластической философией и средневековой цивилизацией. Мне кажется, что можно свести эти внедоктринальные отношения к трем категориям, которые мы должны кратко рассмотреть.