Срыв

Пусть она не была такой красавицей, как Светлана, фигура у неё была не такая стройная, кожа не такая гладкая и запах не такой таинственный… Всё же возраст сказывался, да и троих детей родила. Но она была его женой, матерью его детей, его подругой в тяжкие минуты жизни. Нет, она не заслужила этого! Прикосновение её рук действовало на него лучше всякого лекарства. Возвращаясь домой, он обычно первый день каждую свободную минуту проводил около неё. Рассказывал о своих впечатлениях, при каждой возможности обнимал её, целовал, зарывался носом в её шею, дышал запахом её кожи. Она была его точкой опоры, местом отдыха и источником вдохновения. Находясь вдали от неё, он мучительно переживал разлуку, считал, сколько раз ещё спать до того, как увидит её.

Даже после двадцати лет супружества он любил её необыкновенно. Любил?! А тут такое! Как он теперь посмотрит ей в глаза? Что скажет при встрече? Что он наделал?! Ему вдруг показалось, что всё разрушено. Она сразу же обо всём догадается… Его семейное счастье раз и навсегда поломано. И виноват во всём только он! Эта мысль повергла его в ещё большее отчаяние, и он заплакал ещё сильнее. Как он мог? Если бы он мог сегодняшний день, с этим событием, прокрутить назад, как плёнку магнитофона, и переписать всё заново!

Неожиданно раздался стук в дверь. В щель просунулось лицо молодой проводницы.

– Чай будете? Ба, да чё это с вами, зарёванный какой-то весь! Случилось ли чё?

– Нет, нет, ничего… хотя, да, действительно, случилось. Согрешил я… Только, извините, вам этого, наверное, не понять…

– Согрешил! Это с этой красавицей-то, чё недавно вышла? Да кто сегодня не грешит?! Стоит ли из-за этого реветь-то?! Так чё, чай нести, или как?

– Нет, не надо, спасибо.

– Ну, как знаете. Если захотите, так скажете.

«…Память постепенно, до мельчайших подробностей, вернула вчерашний день»

На какое-то мгновение ему стало легче. Вроде как исповедовал грех, назвал свой поступок по имени. Только теперь он заметил, что носовой платок был весь мокрый от слёз. Это подействовало на него отрезвляюще. Глубоко внутри он почувствовал какой-то неприятный озноб. «Вообще-то зря я от чая отказался, – подумал он. – Сосёт уже в желудке. Может, успокоился бы немного… Да и какое впечатление я произвёл на проводницу? Что она подумает? Горе горем, а впечатление на людей надо производить хорошее».

Это в нём сказывалось воспитание. Знакомый пожилой пресвитер любил повторять: «Служитель должен всегда производить хорошее впечатление. Некоторые вещи ну просто не положены служителю! Всегда думай, где, когда и какие чувства показываешь. Плакать, конечно, можно, но только к месту и вовремя. Не показывай слабости на людях. Некоторые начнут презирать тебя за них, другие не будут принимать тебя всерьёз, третьи же попытаются добить тебя». Это звучало, конечно, жестоко и не совсем по-христиански, но со временем он убедился в правоте его советов.

Он высморкался, вытер лицо и открыл дверь. В проходе вагона всё ещё было пусто. Он опять прошёл в туалет, ещё раз умылся. Возвращаясь, встретил проводницу.

– Вы меня извините, пожалуйста, но я передумал. Стаканчик чая можно?

– Ну, какой разговор, конечно, можно! Сию минуту!

Он достал бутерброд, сделанный хозяйкой той семьи, где он ночевал, и кулёк со сладостями. Каждый раз, складывая его вещи, жена давала в дорогу некоторые сладости. Знала, что после длинного, напряжённого дня мужу приятно будет, лёжа у кого-то дома на диване или в гостинице в постели, или просто на вагонной полке, пожевать что-нибудь сладкое. «Полезно для нервов», – считала она. Пусть это были порой простые карамельки, но это была видимая нить их невидимой любви. Почти всегда кулёк имел другое содержание и каждый раз вызывал в его груди приливы новых чувств любви и благодарности к жене.

Сейчас же это была не радость, а боль. Он раскрыл кулёк, заглянул в него, опять закрыл и прижал к лицу. Имел ли он право прикасаться к тому, что с такой любовью было упаковано любимым человеком? Он развернул карамельку, сунул её в рот, начал жевать. Всякое желание есть пропало. Он сам не знал, что с ним происходит. Чувство голода вдруг резко перешло в тошноту, озноб сменился потом. Но он заставил себя выпить чай и несколько раз откусить от бутерброда. Вроде бы немного полегчало. Хорошо, что больше у него попутчиков не было.

* * *

День начал клониться к вечеру. Деревни, машины, стоявшие на железнодорожных переездах, маленькие станции – всё это проносилось мимо окна, и он удивлялся, что жизнь, как ни в чём ни бывало, идёт дальше. Люди куда-то ехали, кто-то с кем-то разговаривал, а в соседнем купе громко смеялись. Заходившее с другой стороны поезда солнце подсвечивало всё жёлто-оранжевым светом и придавало проплывавшим за окном пейзажам загадочный вид.