США и борьба Латинской Америки за независимость, 1815—1830

Речь Адамса не осталась в тот день единственным выпадом против европейских держав. На последовавшем после речи государственного секретаря банкете прозвучала язвительная шутка (по выражению русского посланника Полетики – «жалкий каламбур») зятя Монро Джорджа Хэя, опубликованная на следующий день в “National Intelligencer”. Он провозгласил тост за «вечное процветание и славу Священного союза – наших Соединенных Штатов».

Неожиданно резкий настрой речи обычно сдержанного Адамса вызвал негодование многих дипломатов. Так, Полетика охарактеризовал речь Адамса как «злобную диатрибу против Англии», рассчитанную не на образованных и просвещенных граждан, а на «численное большинство американской публики». Сам государственный секретарь, по мнению русского посланника, добровольно выступил в роли, приличествующей молодым начинающим адвокатам. В то же время Полетика отметил, что определенные положения речи Адамса составляют «краеугольный камень (clef) американской политики»[670]. Таким образом, расчет Адамса, что его голос будет верно понят в Европе, можно считать оправдавшимся.

Речь Адамса от 4 июля 1821 г. показывает, что поворот в настроениях администрации, которого так долго ждал Клей, уже совершился. Этот поворот был связан с успешной ратификацией «величественного» (magnificent – определение Бимиса) Трансконтинентального договора. Последние преграды на пути признания испанских колоний были сняты.

8 марта 1822 г. президент Монро, давно ждавший удачного момента, обратился к Конгрессу с просьбой признать независимость государств Латинской Америки – Ла-Платы, Великой Колумбии, Чили, Перу и Мексики. Особо президент подчеркнул, что это решение не означает отказа от политики нейтралитета и не должно привести к ухудшению отношений с Испанией, которая, как он утверждал, в последнее время проявляла совсем мало внимания и интереса к событиям в своих американских колониях[671]. Доклад по вопросу признания испанских колоний вскоре предоставил член Комитета по международным делам, давний сторонник Генри Клея Джонатан Рассел (1771–1832). Публикуя этот текст, еще недавно крайне скептический “Columbian Centinel” назвал доклад «талантливым и умным государственным документом»[672]. Подчеркнем, что, несмотря на все усилия Клея, инициатива в признании государств Латинской Америки исходила в итоге от исполнительной, а не законодательной власти.

Конгресс одобрил доклад 28 марта, а уже 4 мая депутаты поддержали выделение суммы в сто тысяч долларов на создание дипломатических представительств. На этот раз согласие Конгресса было почти единодушным: 167 голосов «за» и лишь 1 «против» в нижней палате и 39 «за» при 3 «против» в Сенате[673]. Разительный контраст по сравнению с голосованиями 1818–1820 годов!

Молодые латиноамериканские государства

Единственным депутатом, голосовавшим против в Палате представителей, был земляк Монро виргинец Роберт Гарнет (1789–1840). Уже на следующий день президент устроил ему резкий выговор за такое противостояние общественному мнению и откровенно попросил признать ошибку: признание Латинской Америки произведет «сильнейший эффект повсюду, особенно в Испании и провинциях», но отсутствие единодушия ставит под вопрос действенность поступка. Гарнет решил сделать покаянное заявление, отметив, что «в принципе» он за поддержку новых республик, но голосовал против по тактическим соображениям. «Я не против независимости бывших провинций, напротив, разделяю мнение остальных моих соотечественников. Я сердечно радуюсь их достижениям и перспективам свободы и счастья, которые теперь открылись им», – заключал депутат[674].

Испанский посланник Хоакин де Андуага сразу обвинил Соединенные Штаты в нарушении норм международного права, но главное, в расчетливом цинизме – признание произошло сразу после приобретения Флориды. Адамс холодно ответил, что война в испанских колониях уже, по сути, закончилась и Соединенные Штаты лишь подтвердили фактическое положение вещей[675].

Мэдисон даже посоветовал президенту издать особый меморандум с разъяснением политики признания Соединенных Штатов, где подчеркивались бы давняя симпатия общественного мнения к борьбе «соседей», нейтралитет и, наконец, прогресс самих новых республик[676]. Как всегда осторожный Монро признавался, что курс на признание не был лишен риска, но откладывать его значило вызвать разочарование молодых республик Южной Америки, чем не преминули бы воспользоваться европейские державы[677].

К этому времени североамериканская публика действительно была единодушно настроена в поддержку признания. Дэвид Тримбл был прав, когда в своей речи в конгрессе утверждал, что новая латиноамериканская политика – следствие «мощи общественного мнения»[678]. За такой курс Монро – Адамса выступили даже вчерашние скептики, консервативные редакторы склонных к федерализму изданий, поскольку они в целом поддерживали администрацию.