Сшитое сердце

Долгие отлучки сына тревожили Эредиа. Однажды утром он его выследил и узнал о диковинном пристрастии. Отцу было трудно скрываться в своих владениях, где деревья были редки. Он заползал за каждый камень и пытался спрятаться, прижимаясь к самым толстым стволам. Он даже взобрался на возвышавшийся над каменистой равниной большой дуб, долго сидел на ветке, высматривая мальчика сквозь листву, и слышал, как тот вслух пересчитывает солдат своего рассыпавшегося войска. Видел, как он останавливается под каждым деревом, как ведет учет оливам, стоящим в строю, подходит к дезертирам на склоне холма и к павшим деревьям, лежащим на поле боя. Ребенок называл цифры старательно и отчетливо, громким монотонным голосом, забывая в своем лесу чисел о том, что мог бы делать что-то другое – дремать под баюкающий женский голос в тени патио, целовать деревенскую девчонку или ударить отца по лицу. Иногда он прерывался и орал, командуя своими корявыми солдатами. Но никакими угрозами маленький генерал не мог победить их пыльную неподвижность, и ничто, даже ветер, не откликалось на его голос, ни один листок не шелохнулся. Ребенок злился, жаловался на нелепые позы своих деревьев, на неряшливые ветки, критиковал их страдальческий вид, серый цвет, узловатые суставы. Да кто же, черт возьми, поручил ему командование таким батальоном! Затем, выплеснув поток ругани, он снова принимался за дело.

Иногда его воля, сдавшись, разрешала ему укрыться в тени дерева. Там на него тотчас снова наваливалась лихорадка и погружала в дремоту, наполненную вялой любовью. Под пыльным безоблачным небом он телом и душой предавался дурманящему оцепенению.

Там, в оливковой роще, среди нелюбимых им древесных созданий, он вскоре познал первые наслаждения. Его темные кудри постепенно пропитались запахом олив. По словам моей старшей сестры Аниты, это моя мать прозвала его Человеком с оливами.

Он встретил ее, когда ему было тридцать пять, и до тех пор он ласкал лишь кору своих деревьев.

Эредиа не говорил с сыном о его странных исчезновениях, никогда его не расспрашивал. Смотрел, как тот отправляется в свое паломничество, звонко выкрикивает “один” перед первой оливой в ряду, переходит к дереву напротив, чтобы крикнуть ему “два”, и зигзагами продолжает путь до ворот. У него не было искушения снова выследить сына, он знал, что ребенок всякий раз, как на него находит, выбирает те же тропы и повторяет те же действия.

Осенью, когда ожеребилась отцовская кобыла, припадки помешательства у мальчика обострились, он болезненно подсчитывал даже упавшие оливки. Эредиа понял, что с появлением жеребенка состояние сына ухудшилось. Он хотел отдать его мальчику. Он побился об заклад, что никто из его детей не сможет до восхода луны назвать ему точное число растущих в поместье олив, и торжественно пообещал подарить жеребенка тому, кто справится с заданием.

Трое старших без промедления рассыпались среди камней, беспорядочно перебегая от одного дерева к другому. Не сговариваясь, все трое додумались помечать белым крестом уже сосчитанные оливы. И, сойдясь в середине плантации, все трое с удивлением заметили кресты в тех местах, где еще не побывали. От уныния они перешли к взаимным обвинениям и до темноты дрались посреди оливковой рощи.

Пока старшие братья катались в пыли, а отец ждал возвращения младшего, маленький генерал лежал под самой косматой оливой и, укрывшись в ее сплошной тени, в древесной ночи, где не мерцали звездами белые крестики, предавался жестоким грезам. Желание заполучить жеребенка затопило его образами. Число он знал. Но лихорадка держала, стискивала его.

Стена его разума рухнула, когда луна высмотрела его между листьев. Он вышел из своего укрытия и вернулся домой в светлой ночи, среди солдат разбитого войска, числа которых уже не знал. И тогда он понял, что никогда ему не дождаться помощи от своих деревьев, вросших не в землю, а в камень, что сковал их, словно лед корабли.

Окаменевшие старики, обреченные возвещать о страданиях Бога, тянули корявые культи к дырявому небесному своду. Мальчик подумал, что этот сад никогда не приютил бы ничего, кроме сомнений и боли, и что не ему самому оплакивать чью-то кровь. Бог, наверное, приник к небесному глазку, чтобы лучше разглядеть ребенка, в одиночестве бредущего посреди аллеи к веранде, где ждал его отец. Бог прикладывал ухо к каждой небесной дыре, но ничего не услышал.

Ребенок вернулся без ответа и без голоса.

Эредиа вздрогнул, увидев сына, такого белого в густой тени, прижал к груди его лунно-меловое лицо и заплакал, сам не зная почему.

Мальчик годами ни с кем больше не разговаривал, кроме, разумеется, своих деревьев, которые он не переставал считать.