Стая

Губан знал, что она права. Когда его охватывали ярость, горе или трагические воспоминания, когда его кожа выцветала от глубоких погружений к горячему источнику, он действительно убивал мелкую рыбу просто так, для разрядки. Ему нравилось устраивать засады. Потом, правда, приходило отвращение к себе, он давал жертвам утонуть или его тошнило, если он съедал добычу, не чувствуя голода.

Уже через несколько дней после прибытия Фугу, после многих напоминаний Губан стал стесняться своих разбойных нападений. Фугу тут же провозгласила себя моральным авторитетом и принялась собирать маленьких креветок в надежде, что они отработают навыки чистки на Губане. Она просила его позволить мелочи попрактиковаться, но он не удержался и съел немного, в основном тех, кто пытался залезть ему в пасть. Фугу набрала новых, а Губан заметил, что с ней угрюмые конусы становятся более оживленными. До этого он так погрузился в свои страдания, что совершенно не обращал внимания на рыбью мелочь.

Чтобы отдохнуть от болтовни Фугу, Губан отправлялся на обход своих владений. С каждым разом он заплывал все дальше и замечал все больше. Вот здесь водоросли стали расти быстрее, а здесь поселился какой-то новый вид полипов. И вообще признаков жизни становилось больше, хотя далеко не всякая жизнь его радовала. Между двумя конусами, стоявшими несколько наособицу, начиналось течение, уходившее в сторону варваров-афалин.

С другой стороны, обращенной в океанские просторы, иногда доносились неприятные звуки. Вот уж туда ему совершенно не хотелось. Там жили крупные хищники, которых даже он вряд ли бы впечатлил. А его народ… Странствуя между конусами, он ни разу не встретил даже намека на то, что кто-то из его родичей остался в этом мире. Иногда в воображении он заново переживал трагедию. Великий сбор в ночь Нерестовой Луны, толпы, прибывающие в плодородные воды. Подъем навстречу Луне, сияющее притяжение ее света, волнение, охватившее тело…

А потом – крики, вопли ужаса, все сдавлены в ком. Агония, запах крови, яйцеклетки и сперма в воде, вопящий народ, влекомый вверх. Все они ушли. В такие минуты Губану хотелось убить все живое, что попадалось на глаза, и ему приходилось напоминать себе, где он и что с ним. Высокие зазубренные черные шпили день ото дня казались ему все более странно разумными. Он чувствовал, что они реагируют на его присутствие, что их крючья и омываемые течением поверхности хранят какую-то невысказанную тайну. Горячее основание конусов пыталось заговорить с ним своим обжигающим языком. «Это мое место, – говорил он себе. – Я хотел бы здесь умереть». Эта мысль обычно приносила ему покой.

Фугу не одобряла его мазохистских погружений в кипяток. Она вообще не одобряла ничего, что отвлекало бы от нее внимание. Должна же она кому-нибудь рассказывать новости. Губан поневоле становился ее слушателем, и даже со временем перестал обращать внимание на креветок, покусывавших его за бока. Проще было не замечать их, а то еще проглотишь ненароком, а эта фря разозлится. Фугу благодарила его за внимание, и скоро Губан понял, что жалеет ее больше, чем обижается на ее вторжение. Она старалась найти с ним общий язык, расписывала в красках свое гламурное прошлое на разных рифах и так часто вспоминала о своей прошлой популярности, что Губан понял: она тоже страдает от одиночества.

– Ладно. Можешь оставаться, – заявил он однажды. – Только имей в виду, никого здесь больше нет, никто не придет.

– Я пришла, и они придут.

– Спасибо, – многозначительно сказал Губан, намекая на ее манеры.

– Да пожалуйста! – Фугу плевала и на сарказм, и на его проблемы. Она могла думать лишь о своих грандиозных планах, касавшихся будущего здешних мест, и, разумеется, о том положении, которое она обязательно займет в будущем обществе. Губан позволил ее болтовне свободно вливаться в уши и выливаться наружу. Так легче не думать о плохом. Но отвязаться от нее оказалось непросто.

– Эй, ты опять меняешься, – заметила она. – Физически. А ты и не видишь? Когда занимаешься бьюти-бизнесом, такие вещи сразу замечаешь. Я-то женщина, я не меняюсь. А твои перемены меня, конечно, беспокоят. На моем рифе кого только чуднóго не было – и акулы, и манты, и мигрирующие черепахи. Многие из них признавались, что менялись не по своей воле. Я думаю, виновато время, в которое мы живем. В воде что-то не так.

Губан услышал, но промолчал. В его народе и с ним лично изменения начались только после смерти владыки. Но не было ни единого случая, чтобы доминантный самец опять превратился в самку.

– Судя по тому, как ты двигаешься, а иногда и по твоему голосу, я думаю, ты снова становишься самкой, – сказала Фугу. – Не пойми меня неправильно, но разве ваши самки обычно не выглядят неряшливо по сравнению с самцами? А ты – такой самец! И становишься с каждым днем все ярче. А все равно что-то от самки в тебе остается. Ты уж извини, но это правда.