Сталь Императора

— Так, Ваше Величество, — согласился Столыпин, — жажда земли, аграрные беспорядки сами по себе указывают на те меры, которые могут вывести крестьянское население из настоящего ненормального положения. Единственным противовесом общинному началу является единоличная собственность. Она же служит залогом порядка, так как мелкий собственник представляет из себя ту ячейку, на которой покоится устойчивый порядок в государстве. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной, земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы. Для того, чтобы воспользоваться этими благами, нужна известная, хотя бы самая малая доля состоятельности…

— И эту состоятельность, — перебил Столыпина император, — мы как раз и попросим дать крестьянину Александра Яковлевича. Его артели и кооперативы идеально вписываются в общинную психологию, а если мы поможем отстающим…

— Простите, государь, — Столыпин имел свой взгляд на аграрную реформу. — Но когда создают армию, не равняют ее по слабым и отсталым, если только намеренно не ведут к поражению. Как же воссоздать крепкую, сильную Россию и одновременно гасить инициативу, энергию, убивать самодеятельность, забитую общиной? Логика везде одинакова: особое попечение, опека, исключительные права для крестьянина могут только сделать его хронически бессильным и слабым. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской общины; он — трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток.

Император, озадаченный словами Столыпина, замолчал. Кабинет погрузился в тишину, нарушаемую лишь звоном ложечки — Балакшин автоматически продолжал помешивать остывающий чай.

— Правильно ли я понимаю, Пётр Аркадьевич, что вы хотели бы повторить британский опыт технологической революции?

— Если Вы про высвобождение здоровой частной инициативы, то да, — уверенно произнёс Столыпин. — Дайте выход сильной личности в крестьянстве, освободите ее от воздействия невежества, лени и пьянства, и у вас будет прочная устойчивая опора для развития страны без всяких утопий и искусственных вредных скачков. Община в ее настоящем виде не помогает слабому, а давит и уничтожает сильного, губит народную энергию и мощь.

— У вас, Петр Аркадьевич, община — это какое-то воплощение абсолютного зла, — сделал большие глаза монарх. — Я даже готов согласиться, что это сугубо наше, отечественное явление — Европе и САСШ такой «зверь» неведом. Но если уж он присутствует в наших пенатах, не стоит ли исследовать причины его появления? Ведь может статься, что они — сугубо вынужденные и насквозь объективные? Может быть, община была единственным и наиболее технологическим способом выживания там, где по-другому выжить просто невозможно? А если так — не получится ли, что, сломав этот естественный механизм скорой общественной помощи и не заменив его ничем равноценным, мы обречём на верную смерть самых незащищенных?

— Простите, государь, мою дерзость, — обозначил лёгкий поклон Столыпин.

— Не извиняйтесь, Пётр Аркадьевич, — молниеносно отреагировал император, — мы с вами собрались не ради взаимных комплиментов. И я от вас жду отнюдь не покорности. Опереться можно только на то, что сопротивляется, не так ли? Но в вопрос будущего крестьянства следует внести ясность. Ваша мысль насчет предоставления свободы частной инициативе, как локомотиву сельских преобразований, понятна. Осталось узнать её цену. Вам известна печальная статистика банкротств фермеров в той же Америке?

— Естественный отбор, — пожал плечами Столыпин, не замечая недовольно фыркнувшего Балакшина, — зато оставшиеся обеспечивают потрясающий рост сельского хозяйства!

— Это понятно, — император выглядел как школьный учитель, пытающийся наводящими вопросами вывести к правильному ответу нерадивого ученика, — но что стало с теми, кто разорился?

— Они пополнили ряды безработных.

— И сколько таких вы ожидаете в России в случае реализации вашего предложения?

— По имеющемуся у меня опыту из 10 переселенцев на хуторы, восемь смогли стать на ноги…

— Хорошо, поверим, — кивнул император, — остается 2 из 10, или в масштабах страны — 24 миллиона… И куда их прикажете деть?

— Они станут трудовым резервом для заводов.

— В условиях нашего сурового климата и извечного спутника бедняков — голода, они станут скорее кормом для ворон и диких зверей. Тем более, что вся российская промышленность насчитывает всего три миллиона рабочих… При этом имеется дефицит квалифицированного труда. Неграмотные, не умеющие обращаться с машинами, на заводах не нужны. Что будем делать с никому не нужными? Это ведь такие же подданные России, как и все остальные.

Столыпин молчал. Аргументы кончились. Оставались дежурные фразы про милосердие к сирым и убогим, но он чувствовал, что здесь и сейчас они будут катастрофически не к месту.