Сталин, Иван Грозный и другие

Незадолго до смерти художественный руководитель МХАТа В.И. Немирович-Данченко прислал Толстому телеграмму, в которой писал: «Вашего Грозного нахожу исключительные достоинства верю при вашей дополнительной работе замечательный спектакль замечательным исполнителем Хмелевым…»[413] Н.П. Хмелев упомянут не случайно, помимо того, что это был действительно великий актер второго мхатовского поколения, он еще был и любимым сталинским актером. Известно, что именно на спектакли с его участием в пьесе Михаила Булгакова «Дни Турбиных» Сталин приходил много раз. Существует предание, что вождь как-то зашел к артисту за кулисы, выразил свое восхищение игрой актера и заявил, что его сводят с ума тонкие усики главного героя (Алексея Турбина). В таком признании (если оно действительно было?), есть что-то не соответствующее образу осторожного, закрытого вождя. Но за свои роли Хмелев получил две Сталинские премии первой степени и еще третью, посмертно за не сыгранного Иван Грозного. Не случайно и то, что, умирая, Немирович-Данченко благословил Хмелева на пост художественного руководителя театра и на роль царя в будущей постановке МХАТа. Правда, при Хмелеве работала режиссером М.О. Кнебель, оставившая очень интересные, написанные с глубоким чувством воспоминания. А когда пьеса Толстого поступила в театр, то специально для этой постановки пригласили известного театрального режиссера из Театра Советской армии Алексея Дмитриевича Попова[414]. Вся труппа и драматург с нетерпением ждали, когда вождь соизволит выпустить из своих цепких рук вожделенную пьесу и можно будет приступить к репетициям, готовясь к высоким, очень высоким наградам. Кнебель вспоминала, что Хмелева сильно волновала и судьба пьесы, и его будущая роль. Он не мог простить Эйзенштейну того, что тот не взял его на роль царя в запущенный в производство одноименный кинофильм. Он считал, что пьеса Толстого подарит и ему очередной звездный час: «– А если пьесы не будет? – спрашивала я.

– Будет! – упрямо говорил Хмелев.

– Не может не быть! Будет.

– Но вы ведь не знаете, какой там будет Грозный?

Это беспокоило Хмелева и возбуждало острейший интерес. Доходили слухи, что Толстой в своей пьесе опирается на какие-то новые исторические сведения – это интриговало Хмелева»[415]. Мы знаем, что никакими новыми сведениями Толстой не располагал, слухи эти он распространял сам, а новую пьесу действительно писал.

Первая читка пьесы «Трудные годы» опять состоялась в авторском исполнении. Опытный театральный режиссер, ученица Станиславского и Немировича-Данченко, в своих мемуарах не столько комментирует содержание новой пьесы, сколько пишет о непревзойдённой авторской манере чтения: «Осенью 1943 г. Алексей Николаевич Толстой читал в МХАТе «Трудные годы». Не буду касаться сейчас взгляда Толстого на фигуру Ивана Грозного и того, как за последующие десятилетия изменилось и осложнилось наше восприятие русской истории (это 60-е гг. ХХ столетия– Б.И.). Тогда, в 1943 г., мы полностью подчинились обаянию таланта Толстого и мыслили в том же русле, что и он. Чтение меня поразило, как поражает музыка. Широкая, прекрасная русская речь, необыкновенно красивый язык! Все сидели зачарованные, а Толстой почти не делал движений, как будто выдыхая громадные запасы жемчужных россыпей – слов. Его крупная голова, словно высеченная из драгоценного дерева, умные глаза, голос, который то опускался до глубоких басовых нот, то шелестел нежно и трепетно, когда он читал реплики Анны, то звенел от гнева, то стелился хитро и затаенно, – все было так выразительно и прекрасно! Играл ли Толстой? Не знаю. Читал? Тоже не знаю. Как в симфоническом оркестре у великолепного дирижера слышен каждый инструмент и слышно чудо целого оркестра, так и у Толстого слышался каждый отдельный человек и хор – голосов, речей, мыслей, страстей»[416].

Следует учесть, что, когда Толстой читал это произведение перед актерами МХАТа, он уже был болен и временами испытывал трудности с дыханием, но свои любимые трубки продолжал курить. Хочу привести еще два небольших отрывка из воспоминаний Кнебель, характеризующие и Толстого, и Хмелева, и Ивана IV в их изображении. Хмелев каким-то особым чутьем уловил несоответствие первой картины с остальной частью произведения. Он утверждал, что автор изобразил два разных характера, и отказывался играть первую сцену. Режиссеры и исполнитель главной роли отправились к автору за разъяснениями:

«Толстой молчал, усиленно дымя трубкой.

– Алексей Николаевич, я понял в чем дело! – вдруг радостно закричал Хмелев. – В первой картине он молодой, а во второй он почти старик!